На погосте-3

Ну, вот он, Серега, здесь лежит. Как была у него пирамидка деревянная, так и осталась. Вся поблекшая, покосившаяся, с чахлыми выцветшими бумажными цветами и венками. Некому присматривать за последним Серегиным пристанищем. Родители Сереги как-то недолго после него задержались на этом свете.
Сначала ушел его отец, Шарнирный Вова, как звали его у нас в деревне. Кличку такую он получил потому, что у него что-то не в порядке было с вестибулярным аппаратом. Когда еще трезвый, то все нормально. Но как только выпьет лишнего, руки, ноги, туловище, голова – все идет вразнос. Даже когда просто стоит на месте, тело Вовы самопроизвольно выламывается в разные стороны, под самыми разными углами. Голова тоже клонится на хилой шее то на одну, то на другую сторону. А когда Вова еще и пытается куда-то идти, то вообще становится похож на марионетку, все члены которой управляются нитками.
Но что поразительно: вот в таком состоянии, весь какой-то изломанный, он все же мог добраться до своего колесного «Белоруса», путем чудовищных усилий взгромоздиться за руль, и… поехать на работу. Причем, никто и заподозрить не мог, что тракторист сидит за рулем мертвецки пьяным: ехал он всегда ровно, сдавал назад прицеп под погрузку виртуозно.
Выдавало Шарнирного Вову то, что если ему надо было зачем-то выйти из кабины, он из нее просто выпадал. Ушел он из жизни рано. И я даже не помню, почему: то ли сердце подвело, то ли однажды выпал из кабины на ходу трактора и попал под колесо. Оба варианта для него были вполне логичны. Недолго прожила после него и его жена, громогласная доярка тетя Наташа. Впрочем, я сейчас не о них вовсе, они-то как раз покинули земную юдоль при вполне привычных для пятиярцев обстоятельствах. Я о их сыне Сереге. Вот он наделал, так наделал шума, перед тем как вознестись на небеса.

Вернувшись из армии, Сережка взял да и закрутил с Валькой, на несколько лет старше его, некрасивой, толстой и конопатой, да еще и замужней, матерью двоих детей. Уж непонятно, чем она его взяла, но Серега так прилип к ней – «Кировцем» не оторвать. Пятиярск – деревушка небольшая, здесь без ведома жителей не то что такой пылкий роман не закрутишь, а и, как у нас говорили, лишний раз не пукнешь. Муж Валентины очень быстро узнал, что она своим поведением способствует возникновению на его голове нежелательных наростов и, напившись (а пил он часто), бил ее смертным боем. А до Сереги руки у него почему-то никак не доходили. Валентине все это, в конце концов, надоело, и она дала своему любовнику от ворот поворот. Серега же жить без Валентины уже не мог. Он искал встреч с ней, домогался ее снова и снова, уговаривал уйти от мужа к нему. А Валентина – ни в какую, и я догадываюсь, почему: она понимала, что рано или поздно эта юношеская влюбленность у Сереги пройдет, пелена с его глаз спадет, и он увидит, сколько вокруг молодых и свободных красивых девчонок, заглядывающихся на него, а он почему-то живет с ней, толстой и некрасивой, обремененной сопливыми детьми. И уйдет, а она останется ни с чем. Поэтому Валентина и гнала его от себя.

Серега был в отчаянии. Однажды Валентина шла со своей одноклассницей, нарочито весело болтая и стараясь не смотреть по сторонам, мимо дома родителей Сереги, с которыми он жил после армии. А Серега – как в засаде сидел. Он выскочил из своего двора и преградил подружкам дорогу. В руках у него было двуствольное ружье. Женщины оторопело уставились на смертельно бледного Сергея.
- Надька, ты отойди! Валя, в последний раз спрашиваю тебя: пойдешь за меня? – хрипло сказал он, поднимая ружье. Валентина, не сводя с него глаз, медленно помотала своей рыжеволосой головой:
- Нет, Сережа, я ведь тебе уже говорила. Успокойся и иди домой.
- А-а! – отчаянно закричал он, и выстрелил. Валентина упала на пыльную пятиярскую улицу, забилась. В соседних дворах испуганно залаяли собаки, закудахтали куры. Сергей еще раз выстрелил в умирающую Валентину и ушел к себе во двор, а стволы его ружья, из которого он только что убил свою возлюбленную, еще дымились.
- Боже мой, он застрелил ее! – только тут закричала вышедшая из оцепенения ее подруга и побежала прочь.

Скоро у дома Сергея собралась гомонящая толпа. Родители его были на работе – отец в поле, мать на ферме, младший брат на рыбалке, и Сергей закрылся в доме один. Когда дверь попытался открыть сельский нештатный участковый, Сергей крикнул:
- Дядь Леня, уйди, выстрелю!
Толпа отпрянула от двери. Сергей же, расслышав голос своего одноклассника, подозвал его, и они негромко поговорили через дверь. Потом одноклассник отошел, утирая слезы. И за дверью грохнул выстрел. Когда дверь сорвали с крючка и несколько человек вошли в сени, они увидели пытающегося встать с пола сконфуженно улыбающегося Серегу. Левая его рука безжизненно висела, а бок под ней был весь окровавлен – Сергей стрелял себе в сердце, да видно, рука в последний момент дрогнула, и дробовой заряд вырвал ему всю подмышку. Сергей потерял сознание. Его срочно повезли в больницу. Там он и скончался от большой кровопотери. Так на пятиярском кладбище – правда, в разных его концах, - с разницей всего в один день появились две свежие могилы, усыпанные цветами и заваленные венками с траурными лентами.

* * *
А вот могила Сашки Ковальского. Тоже совсем молодым привезли похоронить в родную деревню из областного центра. Не успел даже жениться. И погиб он, можно сказать, глупо. Сашка с детства был завзятым драчуном. Он не был ни крупнее, ни сильнее многих других своих сверстников. Но его необыкновенная дерзость, абсолютное бесстрашие заставляли пасовать перед ним и сверстников, и пацанов куда старше. А еще он испытывал патологическую неприязнь к казахам, которую никогда и нигде не скрывал. Откуда только в нем взялась эта национальная непереносимость? Может быть, перешла к нему с генами от его предков – сибирских казаков, многие из которых издревле враждовали с кочевниками? Хотя примеров других взаимоотношений было куда больше: случалось, казаки женились на казашках, успешно вели в аулах меновую торговлю, многие за столетия соседства с этим дружелюбным и открытым степным народом в совершенстве изучили его язык, культуру, обычаи. Вот такие отношения в советские времена и назывались братскими (сейчас это называется модным словом толерантность). Хотя бытовой национализм продолжал существовать всегда – таких нетерпимых по отношению друг к другу, как Сашка Ковальский, хватало с обеих сторон.

После восьмилетки Сашка поступил в одно из павлодарских профессиональных училищ, отслужил в армии, опять вернулся в Павлодар и стал работать там таксистом. Хорошо зарабатывал, купил кооперативную квартиру, все собирался обзавестись семьей. Но вот эта необъяснимая агрессивность отпугивала от него всех представительниц прекрасного пола. Сашка оставался тем же бандитом, каким мы его знали с детства. И по-прежнему продолжал ненавидеть представителей коренного населения. Он придумал себе такую забаву: когда его такси на улицах города пытался остановить кто-либо из казахов, Сашка проезжал мимо десятка два метров, потом останавливался, как бы поджидая. Когда запыхавшийся клиент подбегал к нему и, нагнувшись к окошку, говорил, куда бы он хотел доехать, Сашка, выслушав его, злорадно бросал в лицо: «Пошел на…!», и срывался с места.

Павлодар – город не очень большой, тысяч на триста, население в нем преимущественно русскоязычное, что в советские времена для северного Казахстана было явлением обычным. Но и казахов в нем проживало несколько десятков тысяч. И из них вот таким образом Сашка Ковальский обидел, наверное, не один десяток человек. Его уже и неоднократно песочили в таксопарке по жалобам клиентов, но на работе оставляли, поскольку Сашка был отличным и почти непьющим водителем, и били группами сами обиженные (один на один с Ковальским по-прежнему мало кто мог справиться). Но он продолжал свои обидные и опасные забавы. Кончилось все тем, что однажды поздно ночью, когда Сашка возвращался со смены домой, его подкараулили у подъезда и всадили нож в живот, да еще протащили его кверху. Сашка упал, зажимая обеими руками страшную рану, а между его окровавленных пальцев выпучивались кишки.
Когда его укладывали на операционный стол, он был еще в сознании.
-Кто это тебя так? – участливо спросил, наклонившись над ним, молодой хирург в марлевой повязке.
- Такой же киргиз, как ты! – с ненавистью бросил в его узкие глаза Ковальский (говорят, он применил более обидное для казахов прозвище).
В общем, он не выжил. Да и не мог выжить.
* * *
Не, хватит с меня этой экскурсии, поскольку расстроился что-то окончательно. Пойду-ка я лучше к живым да выпью с ними за упокой душ своих так рано ушедших односельчан. А вы покойтесь с миром, ребята. И до свидания. Простите меня, конечно, но все же надеюсь - не скорого…