НИКОГО НЕ БУДЕТ В ДОМЕ

Больше всего на свете я люблю ̶с̶о̶л̶ё̶н̶ы̶е̶ ̶о̶г̶у̶р̶ц̶ы̶  быть дома одна.

Это такой незавершённый гештальт девочки из большой советской семьи и советской же квартиры. Когда на восьмерых три комнаты и один санузел на этих же восьмерых.

Одно из первых моих осознанных воспоминаний: я лежу мордой к стене, «стараюсь уснуть», мечтая о собственном ящике в папином столе. Стол был (и есть, но теперь в его распоряжении целый "кабинет") дубовый, на полкомнаты. Он вмещал папу с работой (лист ватмана, на минуточку), маму с глажкой, и меня - всю целиком и с проигрывателем.

Кроме меня с братом и мамы с папой, в квартире жили родители отца и две его полоумные сестры. Я знаю, о чём говорю, я вся в них, в этих своих тёток.

Сначала, давно - было хорошо. Даже роскошно, как для страны советов. В 1973 на среднестатистическую семью с тремя детьми дед получил трёхкомнатную же квартиру в новом доме в новом микрорайоне на окраине города (на плане метро местность была обозначена как "строящиеся и перспективные станции"). Большая комната отошла отцовским сёстрам: девицы на выданье, к ним будут ходить гости (дудки, никуда их так и не выдали). Среднюю заняли бабушка с дедом. А папе, как единственному и старшему сыну, комната досталась самая маленькая, зато отдельная.

В неё-то папа и женился. Шло время, появилась, а затем и подросла я. Мечты о своём ящике материализовались в целую собственную парту, сделанную папой. Мужчина, делающий мебель, - это неведомая нынешним суперсила. Но у папы не было выбора. Места в комнате было так исчезающе мало, что ни один покупной школьный стол (какой-нибудь «Барвинок» или там «Юность пионерии») в жалкое пространство между диваном и шкафом просто не поместился бы.

Когда на робкую, даже не до конца осмысленную просьбу о своём ящике, мироздание откликнулось с такой щедростью, я восприняла это как поощрение. И, перешагнув несколько уровней сразу, стала нагло мечтать о собственном "доме с большим участком". Сказывались летние каникулы, проведённые у родителей матери, в Изюме. Который номинально был вполне себе городом, но всё равно - сельской местностью, и в разговорах с одноклассниками и дворовыми друзьями его полагалось называть деревней.

Класса со второго все последние страницы в моих тетрадях были исчерчены планами дома и двора. Я расставляла в комнатах мебель, отводила в палисаднике место под гладиолусы и так и не поняла, почему смеялась мама, рассмотрев на рисунке сарай с аккуратными секциями и последовательными надписями детским почерком: цыплята, гусята, ягнята, телята, жеребята… Отделений было больше десятка – я знала много домашних животных. Хотя застала только собаку Бульку и кроликов. Дедушка был уже болен, и хозяйство приходило в упадок. Да и много ли им надо было с бабушкой? Чтобы не терять форму, хватало 28 соток огорода.

У мамы отношения с отцовской семьёй не сложились. Ей хотелось своей, отдельной, взрослой жизни. Своих занавесочек, своего сервиза, стиральной машинки «Малютка». Но из своего получались только цветы на подоконнике и дети. (Кстати, я до сих пор не понимаю, как в этих условиях мог появиться на свет Мишка. У отца были железные нервы.) Время, пространство, еда, гости, деньги – всё было общим. Даже полотенца и планы на будущее.

Я уверена: никто из тогдашней большой семьи не воспринимал этот быт так, как оцениваю его сейчас я. Как бесчеловечную пытку. Тогда это считалось даже и неплохо. Тем более, через 10 лет этого концлагеря дед получил ещё одну квартиру, и мы наконец разъехались. У меня появилась своя комната, даже и с пианино. Оно досталось мне в наследство от отцовских сестёр. Подарок такой же бесполезный, как и щедрый: перевозить его вышло бы в большую сумму, новая квартира была на 8 этаже. Я послушно вытирала с пианино пыль, приспособила его как полку под свои безделушки и лишь спустя 15 лет набралась смелости избавиться от него.

Так вот. Когда у меня появилась своя комната - стало понятно, что просто комнаты мне уже мало. Я уже пропиталась вся этим ужасом. Этими постоянно хлопающими дверьми, сливающейся в туалете водой, звонящими телефоном и дверным звонком, шагами по коридору мимо двери. Всё это означало постоянное нервное напряжение, ежесекундный риск, что кто-то войдёт. Он постучит, о да. Как будто это что-то меняет. Как будто он будет дожидаться ответа "войдите". Как будто он даст тебе время спрятать дневник с твоими детскими тайнами, ̶н̶а̶д̶е̶т̶ь̶ ̶т̶р̶у̶с̶ы̶, торопливо, не жуя, проглотить конфету.

И, как жертва блокады, что никак не может наесться, я никак не могу пресытиться теперь этим одиночеством дома. Я предпочту его любому путешествию, любой компании, любому увеселению.

Вопреки пошлому "что имеем - не храним" я упиваюсь каждым днём своей изолированности, автономности. Когда зажигалка будет лежать там, где я её оставила (максимум - кошка спихнёт лапой на пол). Когда можно вообще не разговаривать. Когда можно всегда и везде включать свет и никогда его не выключать. Или наоборот - месяцами не менять перегоревшую лампочку. Не запираться в ванной. Ходить по квартире с глиняной маской на лице. Когда еда, оставленная на вечер, вечером будет всё ещё в холодильнике. Когда можно на всю громкость слушать стыдное сентиментальное Wish You Were Here. Когда можно забыть запереть входную дверь и не нужно лепетать, оправдываясь: "я думала, я закрылааа". Когда в стиральную машину, в кружевное и белое, не прокрадётся чёрный носок. Когда можно танцевать в трусах перед зеркалом. Когда можно громко выругаться матом, уронив кусочек сёмги на пол, а потом поднять его и слопать. И не давать укусить. Никогда. Никому.