Жомини да Жомини...

     У Рыжего, когда он утром в партизанских трусах из «Экспедиции» выходит на кухню налить себе чая (непременно зеленого, кто-то сказал, что это, мол, полезно – зеленый чай, а он поверил, как дурак и пьет), так вот, у Рыжего утром на кухне светятся руки. Две руки и вокруг каждой рыжее, золотое сияние. Это бесконечно красиво, я часами бы сидела и смотрела, и не могу понять Полинку, как она может любить совершенно гладких нешерстяных мужиков.

    Утренние кухонные ноги Рыжего тоже светятся. Только другим светом, не таким ярким, приглушенным, но все же… 

    А ресницы у него потрясающие совсем. Короткие такие, густые-густые и пшеничного цвета. Как метелочки. Он, когда ими начинает моргать, то делается похож на совершенного мальчишку, растерянного такого пацана, и у меня внизу живота что-то прямо проворачивается и делается так тепло и щекотно, что я начинаю смеяться. Да, смеяться и тормошить его, и дуть в ухо, потому что с этим внизу-проворачивающимся надо что-то делать, а секс тут не при делах совершенно. По другому ведомству проходит.

    Еще я страшно люблю его трогать. Раньше, в самом нашем начале я трогала его всю ночь до утра. Он засыпал, а я прикладывала к нему ладони. К спине прижимала, к груди, к плечам. Такое было чувство, что у меня на каждой руке мильон маленьких жадных ртов и они, эти чертовы руки зудели и ныли, пока я их держала вдали от Рыжего. А когда прикладывала – попускало. Это тоже не о сексе, если кто не понял. Просто у меня были голодные руки, и я их кормила. 

    Потом это прошло, но пришло другое – мне просто нравится к нему прикасаться. Вот он спит, а я смотрю, предположим, телек, и дома, предположим, все хорошо – тепло, сытно, сигареты и никто до утра уже никуда не уйдет, но чего-то вроде не хватает, недостает какой-то главной мелочи. И тут я кладу руку ему на затылок или на круглую, крепкую попу и сразу все становится на свои места – меня прямо накрывает ощущение звериного какого-то уюта. Будто нора, берлога под вывернутым деревом и мы там вдвоем, уткнувшись друг в друга носами. И никто нас не найдет, охотники – дураки пошли по совсем другой, ложной тропинке и завязли в сугробах.

    И, несмотря на то, что мы часто и страшно ругаемся - и я тогда звоню кому-нибудь или пишу по аське, и кто-нибудь сразу понимает, в чем дело и говорит или пишет в ответ – что, Рыжий опять был козел? - так вот, несмотря на это, я другого мужика в своем доме, рядом с собой не представляю. Пока, во всяком случае.

    Только иногда я вижу сон. Он повторяется, хотя и в разных вариациях. И там я другая. Совсем не домашняя, не такая, что станет баюкать руки на чьей-то попе или затылке. Вольная. Неподотчетная. Которая в гостях вдруг встает из-за стола и идет на кухню, будто бы курить и твердо знает, что натянулась веревочка, что сейчас чужой чей-то мужчина тоже встанет и пойдет за ней, как миленький. И будет короткий злой поцелуй между плитой и холодильником и громыхнувшая кастрюля из-под винегрета. И никакой рефлексии после. Просто дикая хищная природная сила, которая бьет изнутри, не спрашивая дозволения, не интересуясь этической стороной вопроса, и искушение ее на ком-то испытать.

       Когда приходит тот самый сон, я чувствую себя так, будто смотрю сюжет о паркуре. То есть, всем своим существом переживаю вот этот прыжок на соседнюю крышу и перекат через голову и еще один прыжок, и все остальные точные движения, которые радостью отзываются в каждой мышце и заставляют меня, развалившуюся перед телеком, податься вперед и охнуть, напружинить живот, и задохнуться от восторга – не сорвалась. Лечу! Сумела! Ай да я! 

     Я просыпаюсь и сразу жадно закуриваю, пытаясь не думать, не слышать, как тело еще дорабатывает какой-то незавершенный жест, резкую походку, взмах, взгляд через плечо. Кто это был только что? Кто? Какие, на фиг, тяжелые мрачные пряди, какие еще тонкие пальцы и острые ногти, я вас спрашиваю? У меня короткая стрижка, нелепые кудряшки и безманикюрная пролетарская лапка со сбитыми костяшками. И голос не мой, и ходить я так не умею, чтоб одновременно и неспешно, и стремительно, но откуда чувство, будто только что захлопнулась дверь и я осталась одна в пустой гулкой нежилой квартире?

    И тогда я протягиваю испуганную сонную еще руку и кладу ее на рыжевую голову. Ерошу волосы. Вцепляюсь пальцами. Будто спасаюсь или кого-то спасаю от себя. И успокаиваюсь вроде, и снова засыпаю.

   И это тоже никакого отношения к сексу не имеет.