Моя земля и Колыбель для кошки

Когда я думаю о детстве, мне представляется сплошное неомраченное счастье, хотя все было, конечно, не так, по-другому. Но память милосердно стирает ненужное, подменяет картинки. Сквозь лица постаревших дворовых друзей просвечивают их прежние черты и иногда это единственное, что меня с ними примиряет. И еще в моих воспоминаниях там, в детстве - всегда лето.

 Мяч, как живое игривое существо, подпрыгивает и будто прилипает к ждущей ладони. Идеально заполняет ее, чтобы через секунду опять впечататься в утренний, еще не ставший раскаленным асфальт, а потом снова в ладонь и снова об асфальт. Нет другого такого мирного летнего звука, как звонкий стук мяча под торопливый девчачий говорок:

 - Я знаю пять имен мальчиков… Русик – раз! Русик – два…

 Это Айка из второго подъезда. Даже во двор не нужно выглядывать. Она никогда не доходит даже до имен девочек, не говоря уже о том, чтоб моря и города. Потому что влюблена. И все имена мальчиков у нее сводятся к одному Русику. Его и повторяет, как ненормальная раз за разом. На этом она сразу вылетает из игры и стоит под тополем и дожидается, когда кто-то собьется и не сумеет назвать пять стран или рек, или зверей. Ей лишь бы заполучить мяч, встать по-балетному – носочки врозь и тонким упрямым голосом, ни на кого не глядя, начать отсчет – Я знаю…

 И тут уже все не выдерживают, и начинают смеяться, и сам Русик, злой, взъерошенный, смущенный тоже не выдерживает. Он забывает про свою лянгу, про люры, подбегает к девчачьей стайке, перехватывает мяч, и со всей дури запуливает в сторону гаражей.

 Через 10 лет они все же поженятся. И будут жить не хуже людей, даже купят машину, а спустя еще 4, Айка запрется в ванной, аккуратно разложит в рядок какие-то таблетки из маминой аптечки и начнет глотать их по одной, запивая каждую глотком грузинского вина «Киндзмараули». Откачают, но она никогда никому не расскажет – что на нее нашло. А может, и не «находило» вовсе, может, она вдруг поняла, что не хочет больше бесконечно повторять имя своего Русика.

 Море волнуется раз… Угловатая Айка со светлой челкой и Русик в синей выгоревшей майке замирают в моих воспоминаниях двумя морскими фигурами.

 Но мы же пока еще ничего этого не знаем, так? Ни вина, ни таблеток. Перед нами весь летний день, с кружевной тенью тополей, которая скользит по круглому красно-синему боку мяча. С быстро подсыхающими лужицами от недолгого ночного дождя. Со скрипом самодельных качелей, привязанных к крепкой ветке. С детскими голосами. Огромный, бесконечный, вечный летний день.

 Впрочем, мы мало что знаем о вечности, кроме того, что вот сидит бабушка Кисханум и она сидела тут всегда, сколько мы себя помним. Она презирает скамейки и устраивается у своих ворот на низеньком ноздреватом камне, широко разведя колени и свесив между них коричневые маленькие руки. Бабушка не говорит по-русски. Она вообще практически не говорит. И только вечером, когда на стол в беседке шмякнется мешочек с бочонками для лото и соседи рассядутся вокруг – бабушка оживет, вытянет шею и начнет ждать. Чтобы торжествующим серебряным девичьим голосом выкрикнуть вслед за кем-то единственные слова, которые ей нравятся: «БарАААбань палОчька!».

 Через несколько лет за ней приедет немолодой, страдающий одышкой сын и увезет в большой город Москву. Там у бабушки будет даже своя просторная светлая комната. Но не будет камня, похожего на сыр и беседки, где вечерами соседи играют в лото.

 Море волнуется – два. Бабушка Кисханум, с твоим широким платьем, шароварами, заправленными в мужские носки, закутанная в платок так, что почти не видно лица, стой! Дай я тебя запомню.

 Нам не интересно это сидячее, стариковское лото с его карточками и «барабанными палочками». У нас рты, которые требуют крика. Исцарапанные, загорелые ноги и руки, которые требуют бега и взмаха.

 Интеллигентная бабуля Витальки – Мария Альбертовна, дама с подсиненной высокой прической этого не понимает. Она хочет, чтоб ее внук был «приличный мальчик, а не какая-то голОта». Она показывает ему старые открытки, где чинные немецкие дети в матросках степенно гуляют по дорожкам парков или играют в культурные игры. Подкидывают в воздух шарик и ловят его специальной чашечкой. Но Виталька тоскует. Он не хочет «культурные». Он удирает от бабки, и первым делом сует голову под кран, чтоб изничтожить аккуратную прическу «на левый пробор» А потом длинно по-хулигански сплевывает себе под ноги и с ненавистью цедит «биль-бо-ке».

 Так и прилипнет к нему навсегда это словечко как обозначение чего-то противного, презираемого, но не достойного настоящего гнева. Вроде манной каши с комочками, галстука «бабочка» или стихов, которые девчонки писали друг другу в альбомы - « Люби, люби, но осторожно, люби не всех и не всегда. Не забывай, что есть на свете Измена, ЛоШь и КлИвета!»

 Виталька в 90-х станет крутой бандюк. Золотая цепура на шее, клоунский этот пиджак. Но переживет все разборки, стрелки и отстрелы. Остепенится, привыкнет, чтоб по имени-отчеству, займет солидную должность и начнет зачесывать то, что осталось от шевелюры на левую сторону. Но без пробора. Какой уж там пробор…

 Виталька, ты будешь морским коньком, ладно? Изящным, хрупким, ладным таким коньком. А Мария Альбертовна твоя – пусть прозрачная медуза.

 Она, кстати, попыток облагородить нашу дикую ораву так и не оставила. И однажды отловив меня, висевшую на пожарной лестнице вниз головой, сказала – «что за манеры!» и вручила удивительную штуку. Карты для цветочного флирта. Они были совсем старые и буквы там тоже были старые – слишком много твердых знаков в конце слов. Их надо было передавать друг другу, называя цветок, например, фиалку, а тот, кто брал карту, прочитывал тайное послание, например, – «Вы непостоянны!».

 Но это было даже хуже, чем «лото» и совершенно понятно, что типичное «биль-бо-ке». Смешное и нелепое, для детей с немецких дореволюционных открыток. Какой карточный флирт, когда есть сараи, с которых можно прыгать с маминым китайским зонтиком на бамбуковой ручке, казаки-разбойники, охотники и утки и, конечно, «моя земля».

 Три ножика с крадущейся черной пантерой на рукоятке, острые быстрые ножики – родительский кошмар – по очереди втыкаются в утоптанную землю внутри круга. Мне не везет сегодня, страшно не везет, эти двое уже почти все захватили! Я прямо ненавижу их – толстого Абдула и высокого, гибкого Мурада. Они ломоть за ломтем отрезают от моей территории, уже негде стоять, балансирую на одной ноге, если промахнусь сейчас – все! Проиграла! Моя земля, моя победа уйдет кому-нибудь из них! Ножик летит как-то неверно, вяло, долго и не уходит в землю, а с неприятным плоским звуком падает плашмя. Пинаю его и, отбежав на несколько шагов, сквозь злые горячие слезы, кричу – «Абдул-в-штаны-надул!».

 Абдул – пропадет. Умница, эрудит, хохмач, который даже древние бородатые анекдоты умел рассказать так, что все лежали и стонали, он как-то раз  выйдет из дома и больше не вернется. Его станут искать, потом просто ждать уже без надежды и его выросшая дочка выйдет замуж за парня с его именем.

А Мурад примет ислам, уйдет на Чеченскую, будет воевать там, а вернувшись живым, неубитым, женится на вдове погибшего друга, и заживет тихо, воспитывая двух ее сыновей и склоняясь в поклонах на молитвенном коврике по пять раз в день.

 На златом крыльце сидели… Помните, это мы сидели на златом крыльце сто лет назад, и совсем еще было непонятно, кто из нас сапожник, а кто королевич. Но в той глубокой прозрачной воде, которая отделяет день сегодняшний от счастливого беспечного «тогда», я вижу всех вас, замерших, как морские фигуры. Вижу даже себя, лохматую, щекастую, с веснушками на носу.

Знаете, а я ведь уже не смогу в ножички, да и вы, наверное, тоже. Нам, кажется, уже не нужна своя земля. Я бы лучше сплела из веревочки колыбель для кошки – помните, как это, да? - положила нас всех туда, укачала, утешила, нашла тех, кто потерялся, подула бы всем на расшибленные коленки. С вами я согласна сейчас даже на «цветочный флирт». ..

Только боюсь, что кто-нибудь, протянув мне карточку, скажет – «гортензия». И я возьму ее и прочитаю «Не хочу Васъ больше знать!»