Жертвам блокадного Ленинграда посвящается

МУСЯ И СЕРАФИМ


Квартира ее имела номер девятнадцать. Соседняя дверь на втором этаже была обозначена латунной цифрой "восемь", а вот каморка под лестницей считалась сто пятнадцатой. В старинном питерском доме на Литейном проспекте присвоение номеров квартирам, вероятно, было делом чистого случая

Квартира ее имела номер девятнадцать. Соседняя дверь на втором этаже была обозначена латунной цифрой "восемь", а вот каморка под лестницей считалась сто пятнадцатой. В старинном питерском доме на Литейном проспекте присвоение номеров квартирам, вероятно, было делом чистого случая. Так - пальцем в Святцы - нарекают младенцев: каков день, таково и прозванье.

В девятнадцатой жила Мария Бенедиктовна Соколова: стучать бесполезно, звонить четыре коротких, один длинный, немного подождать, затем повторить короткие. Повторить короткие я забываю, жму на кнопку длинно, раздраженно, мне десять лет, я пришла на урок музыки. Я знаю, что Мария Бенедиктовна уже зажгла ажурные канделябры на немецком пианино. Сидит, ждет меня, смотрит на лампочку у входной двери: четыре коротких, один длинный... Звонок Мария Бенедиктовна плохо слышит - последствие контузии. Зато отлично слышит музыку. Ни одна фальшивая нота не проскочит мимо.

Урок музыки длинен и подробен. Мы устаем, решаем попить чаю. Но сперва - и это непременно - я спускаюсь во двор-колодец. Такое здесь заведено правило: Мария Бенедиктовна кормит дворовых котов. Вообще-то дворовых котов кормит весь двор. Коты греются на солнце, лижут мохнатые пятки и трут лапами усатые морды. На раздачу еды подходят трое; остальные сыто жмурятся - эх, хорошо быть котом в Питере! Неслыханное это везение - быть котом в Питере...

Я возвращаюсь с пустой тарелкой в квартиру. Под окнами клокочет Литейный, вдали шумит Невский; а когда-то по Невскому цокали лошадки, во дворе жил дворник, во дворце жил государь, в огромной квартире на Литейном жила девочка Маша, которую папа-генерал звал Мусей, и ни в одном из словарей еще не было слов "уплотнение" и "квартирный вопрос".

После уплотнения осталась комната, отсеченная от квартиры фанерным щитом, в которую эмигрировали многочисленные комоды, консоли и кровати, стало тесно, очень тесно, но ненадолго, потому что вскоре генеральская семья поредела; не пережив двадцатых, уехали тетушки и кузины, погибли родители, скончался знаменитый дядя-скрипач, ушел в колымскую вечность муж. К счастью, без конфискации. Консерваторка Муся Соколова осталась одна с маленькой дочкой Анечкой. Консоли и комоды сгорели в камине вместе с венскими стульями и библиотекой, полной немецкой классики, в первую же блокадную зиму.

А еще был кот...

Подселенец

Серафим осиротел в тридцать седьмом. Бурый угрюмый кот сидел перед опечатанной соседской дверью и недоумевал. Профессорская семья из восьмой квартиры исчезла в одну ночь, внезапно и навсегда, но кот этого не знал, он царапал косяк двери, испуганно мяукал, будто просил прощения за свой ночной побег из-под ареста. К полудню устал орать, молча лежал на придверном коврике и ждал. У всех проходящих мимо щемило сердце от жалости и страха. Муся взяла кота себе.

Серафим оказался зверем хорошим, аккуратным. Часами глазел в окно. Любил бродить по клавишам, вытаптывая невиданную музыкальную чепуху. Спал на кушетке, прикрыв морду лапами. Первое время выбегал с трепетным мявком навстречу гулким шагам в парадной, но потом привык и к новому жилью, и к новым хозяйкам, и к новой, с красной вишенкой на боку, эмалированной миске. Отобедав, валялся пузом кверху и урчал. "Мамочка, а у Симки нос мокрый!" - делала удивительное открытие Анечка. Кот приоткрывал желтый глаз и улыбался.

В июне сорок первого Анечке исполнилось шесть. "А Серафиму? Серафиму - сколько?" - спросила Анечка. "А Серафиму, - объявила торжественно Муся, - семь! И это значит, что наш Симка пойдет в сентябре в школу!" Анечка отчаянно завидовала Серафиму.

Начало войны отменило летние планы. Муся с дочкой и котом остались в городе. Было душно, тревожно, но пока не очень страшно. Серафим грелся на солнышке и ловил мух у распахнутой створки оконной рамы - клацал зубами, поймав, затем внимательно обнюхивал, уложив покойницу на подоконник, затем сбрасывал на пол жестом заядлого игрока в лапту.

К сентябрю сорок первого стало ясно, что за парту Серафим не сядет, потому что уже в начале сентября сорок первого привычное жизненное устройство начало заваливаться набок, расстраиваться. Уроки музыки были повсеместно отменены, музыкальные школы не открылись. Начавшаяся в середине лета эвакуация внезапно прекратилась в связи с полным окружением города. Муся устроилась машинисткой в какое-то управление, стала ходить на службу с Анечкой. Серафима оставляли на хозяйстве. Хозяйничал Симка просто: спал дни напролет. Возвращались Муся с Анечкой вечером, Симка встречал их, пританцовывая у двери. Продовольственные карточки Муся получила на себя и дочку. Кота кормили жидкой кашицей, добавляя понемногу постного масла. Блокада должна была кончиться вот-вот, Мусе так соседка сказала, да и на работе тоже все так думали.

В октябре еды стало совсем мало. Тогда в ход пошло небольшое, но ладное генеральское наследие. "Ничего, - думала Муся, - еще месяц-другой, а дольше уж и не надо будет. Запасов хватит".

Голод

К ноябрю все запасы были опрометчиво съедены; продукты на черном рынке стоили уже чудовищно дорого, но все-таки еще странным образом были. Золотое колечко Муся променяла на стакан крупы. Бронзовыми подсвечниками оплатила несколько банок рыбных консервов, в которых не оказалось рыбы - лишь гнилые тряпки, запаянные в жесть. Английский натюрморт принес в дом спички и мыло. Столовое серебро Муся отдала за кулек гороха и мешок мороженой капустной хряпы. От хряповой баланды у всей семьи случилось кишечное расстройство. Было обидно и очень смешно. Муся называла кишечное мероприятие "художественной росписью горшков". Анечка хихикала, Серафим мычал и сердился. Все трое были тощи, Серафим обвис и сильно полысел.

В конце ноября за фанерной стеной умер сосед. Вообще, старинный дом поредел, людей стало меньше; слепые, крест-накрест заклеенные окна прятали остатки жизни. В один из предзимних солнечных дней замерз водопровод...

Последняя Мусина брошь ушла за брикет солонины. О том, чье именно мясо было засолено, Муся приказала себе не думать. Серафим лизал солонину лежа. Мыши в Питере кончились месяца два назад. Да и не смог бы Серафим уже никого поймать, так был худ и слаб.

В декабре стало совсем туго. Из богатств осталась лишь тяжелая мебель, но не было в городе человека, который мог бы эту мебель поднять. Кроме того, мебель была дровами. "Ну, - подмигивала Муся Анечке, раскалывая на щепы тумбочку, - хоть в комнате посвободнее стало, правда? А то загромоздили барахлом, ни пройти, ни проехать..."

Однажды Муся добыла комкастый полусырой кусок хлеба у работника продовольственного склада в обмен на льняную скатерть и пуховую подушку. Прихожая в квартире работника склада походила на антикварную лавку - рулоны ковров, бронза, фарфор, картины... Муся принесла хлеб домой, вскипятила воду, заварила гороховую тюрю. Пир горой! Анечка и Серафим мурлыкали, вылизывая тарелки, было темно и холодно, но будто бы сытно и весело, и Муся пообещала легко, смеясь, что всегда-всегда мы будем жить с нашим славным Серафимом, а когда вернется папа, он наверняка полюбит нашего кота и похвалит нас, ведь мы же молодцы! Ну а если приедет профессор из восьмой квартиры, то конечно же мы Серафима отдадим, но будем ходить в гости к нашему усатому-полосатому, и еще - торжественно клянусь! - мы никогда-никогда не сожжем дедушкино пианино...

Они ложились спать все вместе, в одну кровать, комом, прижимаясь друг к другу; в самом центре, под одеялом, в драповых складках пальто, в теплом сплетении старых шершавых рейтуз тихонько храпел счастливчик Серафим; маленькая Анечка, засыпая, говорила: "Мама, ты только не задави Симку".

А потом еды не стало вовсе.

Анечка очень ослабела. Муся возила дочку на санках, страшась оставить дома (вдруг бомбежка?). К санкам Анечку привязывала веревкой: по городу ходили чудовищные слухи о людоедстве. Тяжелее всего было стоять в очереди за пайком. Муся боялась упасть в обморок. "Не дай Бог, - думала Муся, - Анечка сидит в санках, а я лежу рядом в обмороке... Только не это!" К дому подходили в сумерках. Муся отвязывала Анечку от санок, зажигала спичку и вглядывалась-вслушивалась в черный мрак парадной лестницы. Однажды спичка подвела, быстро погасла. Муся шагнула и споткнулась о мягкий куль, упала, придавила Анечку, уронила санки, долго шарила в ледяной темноте, ища спички, санки... Кулем оказалась умершая соседка с третьего этажа. Кажется, Вера Ивановна. Кажется, из двадцать третьей квартиры.

Отчаяние

Сразу после Нового года Анечка заболела. Пару дней она горела в лихорадке, затем стихла, перестала говорить и только лежала, закрыв глаза. Мусе несколько раз казалось, что Анечка уже умерла и что тощий, плешивый Серафим тоже умер; в страхе Муся нагибалась над кроватью и, стуча сердцем, ловила их мотыльковые дыхания. Анечка и кот были еще живы, но Муся поняла, что это все-таки конец.

И тогда Муся взяла ведро и пошла за водой. Вернее, за снегом, потому что до проруби в реке идти было далеко, да и невозможно. Ступени в доме были покрыты наледью. Муся спускалась долго, на ощупь, опираясь на ведро, потом долго черпала снег, потом бесконечно долго поднималась два пролета лестницы; вернувшись, Муся разожгла кухонную дровяную печку, поставила на огонь топленый снег, сняла с кровати невесомого Серафима, положила кота на столовую доску и коротким движением каминного топорика отрубила ему голову.

Крови в Серафиме оказалось мало; всю кровь Муся слила в воду; вода нехотя забурела, превращаясь в мутный бульон. Разделывать тушку Муся не умела, поэтому накромсала кота кое-как, без разбора, постанывая от ужаса. Мясо сварила, но не всё, большую часть заложила в приоконный холод, решив сберечь на потом. Серафима Анечка ела несколько дней, Муся даже удивилась, ведь тщедушный был кот, одни кости, а как надолго хватило... Кормя дочку, Муся разжевывала мясо в кашицу и сплевывала в ложку. Главным чувством Муси было злое сожаление о том, что так поздно расправилась с котом и позволила ему исхудать.

Семнадцатого января сорок второго года Анечка умерла.

Муся двое суток просидела у кровати. Она смотрела на дочку и думала, что Анечка будто бы спит, и Мусе не хотелось ее будить, и не было сил собрать Анечку в последний путь - на любимых санках, по Литейному, куда-то туда, куда отвозили умерших еще живые и еще ходячие.

Зима отступала. Муся не отмечала течения времени, но вдруг снег стал таять, уходить из города с позором, как проигравшая армия, разом из всех щелей, наутек. В один из дней Муся вышла из дому и захлебнулась солнцем. Шедший мимо мужчина тихо сказал: "Весна. Наконец-то. А вы видели, матушка, на деревьях-то почки! Нет, нет, нет, вы не поверите - почки!" Муся завернула за угол, прошла через мост, мимо цирка, на бульвар. Деревья были покрыты нежным кружевом почек. Муся отломила одну - почка было немного горькой, но такой поразительно живой!

На обратном пути Муся попала под бомбежку. Взрыв случился совсем близко; Муся упала под водосток, из ушей ее текла кровь... А в кармане пальто лежала в бумажном кульке горсть липких почек.

Приезжие

Летом сорок третьего прошелестел слух о том, что в городе появились коты. Что вроде бы пришли из глубинной России вагоны с мяукающими крысоловами, что где-то на товарных станциях выстроились очереди за котами, а может, и не выстроились вовсе, и котов просто так выпускают на волю... Слухи слухами, однако к зиме сорок четвертого котятами стали там и сям приторговывать; на рынке за котенка приходилось отдавать состояние - пятьсот рублей, такая вот установилась цена. Дорого, очень дорого, но пусть дорого, пусть немыслимо дорого, зато за пазухой пищит теплый мохнатый комочек, крошечная кошачья детка - и это в городе, где к сорок четвертому году живой ребенок был почти чудом...

Муся продала зимнее пальто. Ей казалось, наверное, что зимы больше никогда не будет. Котенок Серафим Второй по дороге зевал во всю рожицу, потом уснул. Подойдя к дому, Муся прислонилась затылком к ветхой двери подъезда, взглянула на белое весеннее небо и завыла, глотая слезы, - от нестерпимого своего горя и от истовой своей любви к новому кошачьему малышу.

До конца войны оставался еще год.


Источник: http://www.izvestia.ru/news/361507