о себе:
Что ж рассказать о себе?
Лет - много, попа - большая, а характер улучшился, во всяком случае, по сравнению с теми временами, когда и лет и попы было намного меньше.
Иногда под настроение ругаюсь с вменяемыми, иногда под настроение - задруживаюсь с невменяемыми.
Вспыльчива, но отходчива, да. Угомонить, если разошлась - совсем просто:
а) накормить;
б) напоить;
в) рассмешить;
Третье средство самое верное и безотказное. Нежно влюбляюсь в людей, которые меня смешат, даже если только что яростно с ними спорила.
Еще люблю сырое мясо, как все уже знают, и жениться.
На русском с акцентом
07.05.10 11:16 | Добавить в избранное
Ах, как же прекрасно я врала! Как вдохновенно, умело, волшебно, бесстрашно, ярко, залихватски и безоглядно врала, впервые приехав на три долгих летних месяца в папин родной Брянск! Лучшие вруны Европы и обеих смешных Америк рядом со мной выглядели жалкими дилетантами, способными разве что слопать грустную сизую сливу, а потом долго и неумело отпираться.
Ну, а что вы хотите? У меня не было другого выхода. Выкручивалась, как могла.
Если ты родилась в Махачкале и прожила там все свои 7 лет, как юный нахальный кактус, то очень странно бывает попасть туда, где положено расти то березкам то рябинам и кусту ракиты над рекой, если вы понимаете, о чем я.
Тебя вдруг выдергивают из грядки, где ты торчала рядом с другими такими же, запихивают сначала в самолет, потом в поезд и везут в совершенно незнакомый город. А там, на вокзале совершенно незнакомого города на тебя вдруг накидываются совершенно незнакомые люди и тискают, называясь родней.
Они вроде не врут, но тебя не оставляет подозрение, что тут какая-то ошибка. Потому что они все светло- и прямоволосые и «г» у них какое-то фрикативное – «Хахарин», «деньхи», «хде ваш бахаж?», а у тебя спутанные темные кудряшки и «г» звонкое, непримиримое и вызывающее. Такие родственники разве бывают? Родственники – они похожие. А похожие остались там, в Махачкале.
Папина родня жила на самом краю Брянска, в районе с сиротским названием Бежица. Это была не очень длинная улица. Вдоль нее одноэтажные частные домики (за каждым – непременно сад-огород), а затем поле, за полем лес, а за лесом уже и непонятно что. И вся эта недлинная улица сбежалась смотреть, как «к Анохиным «черная» приехала».
Черная – это была я. Мало было кудряшек, так на меня еще в мае густо налипал загар. И он в непрогретом бледнокожем, зябнущем Брянске выглядел беспардонным вызовом, бьющей в глаза экзотикой. Я была не негр, но что-то очень близкое к тому. И от меня ждали… Не знаю, чего именно, но соответствующего, необычного, чтобы ахать и таращить глаза – «бывает же на белом свете такое…».
Вы знаете, что это – ожидания на тебе направленные и страх эти ожидания не оправдать? Ну вот. Так что по вечерам на нашем крылечке собиралась мелюзга и я врала про Дагестан. Врала так, что меня водили показывать соседней улице и там я тоже врала.
Я рассказывала им о городе, где на жарких улицах густо рассажены верблюды и старики, продающие ковры-самолеты, а любой пацан учится ходить, опираясь на отцовский кинжал, где на набережной стоят наглые осетры, сложив на груди татуированные плавники, и присвистывают вслед красавицам в шальварах и чадре. Я говорила им про море и знакомого тюленя, который в нужный час приплывает и катает меня на мокрой своей спине. Что тетю моей подруги Зайнабки похитил джигит, такой же, как на дядьволодиных папиросах «Казбек» а перед этим аккуратно завернул ее в купленный в «Культтоварах» ковер с оленями. Что в соседнем дворе, где пасутся куры, в темном и сыром проеме между сараями, живет аждаха и лопает куриный завтрак – кукурузные твердые зерна и неосторожных детей с их конфетами.
В моих рассказах орлы в бурках и папахах квартировали на нашей крыше, школы балансировали на макушке самой высокой горы, и к ним по настоящему леднику карабкались смелые дети. А слабаки срывались вниз и тонули в море вместе со своими портфелями. Они медленно и красиво опускались на самое дно, где уже ждали юркие прозрачные креветки и в их дневниках красные учительские замечания типа «забыл тетрадь» или «вертелся на уроке чистописания» расплывались, и ничего уже было не разобрать.
Сопливые слушатели восхищенно сопели и ежились. Поди знай, что в этом непонятном Дагестане - который даже неизвестно где - происходит. И только когда я дошла до виноградников, куда мою сестру-студентку скоро отправят на практику, все возмутились – «На ВИНОГРАД??? Брешешь!».
У них отправляли на невкусную, грязную картошку.
У них очень поздно темнело.
У них в середине июля я спала под тяжелым ватным одеялом.
У них все было не так!
Я так и думала, категориями – «у них» и «у нас». Там и лес не такой, как в Тарках, куда каждое воскресенье мы лезли с папой, и речная вода не держала, норовила снести в сторону, а в куклы они «гуляли», когда у нас во дворе даже самый маленький, четырехлетний Абдульчик знал, что правильно говорить - «играли».
Впрочем, куклы были неактуальны. С девочками я не очень сошлась. Они были непривычно тихие и не знали правила, на котором меня воспитывали - «у нас в четвертом поселке – задний не включают!». Из-за этого «задний не включают», из-за чести никому не известного четвертого поселка, из-за Дагестана, где все с кинжалами и без страха, я чуть не утопла в Десне, не желая кричать «помогите!», упрямо лезла за яблоками в колхозный сад, который охранял грозный дед Колян с ружьем наперевес, и многое прочее, о чем сейчас даже и не вспомню.
Зачем родители каждое лето отправляли меня туда? От моря, от солнца, от персиков, арбузов и абрикосов? Наверное, пытались привить понятие «родина». Удалось им это? Не слишком. Умом еще можно понять – ты русская, ты отсюда. Здесь твои корни и деревянный дом, который построил еще твой прапрадед. Но это все в голове, а то, что ты впитываешь с детства – запахи, звуки, краски, вкус – оно в тебе остается, плещется в крови, сидит в каждой молекуле. И время от времени дает о себе знать.
Поэтому, прожив много лет во Львове, в который влюбилась сразу, с первых же минут, я временами начинала дико тосковать. И тогда открывала банку с урбечем, который регулярно присылала мама или шла на Привокзальный рынок и, притворяясь, что выбираю пучок кинзы покрасивее, слушала, слушала, слушала этот гортанный говор, смотрела на этих горбоносых, чернявых, памятных, громких. А потом, успокоенная, умиротворенная возвращалась домой и жила себе, жила, до следующего раза. До следующего приступа тоски.
Я могу любить или не любить Дагестан. Я могу ругать его, на чем свет стоит, кричать родителям «Какого черта? Почему вы не остались в Москве?», вспоминать все обиды, крики под окном «русачка, выходи!», я могу уехать отсюда насовсем и ни разу не пожалеть, и быть там счастливой, но все равно…
Все равно лезгинка всегда будет мне милее, чем русская плясовая. Курзе с крапивой вкуснее, чем вареники с вишней. Горы родней, чем поля до горизонта. А если затеется какой-то спор и станет вдруг слишком жарким, я начну горячиться, страстно жестикулировать, размахивать руками, и мою, в общем-то, правильную русскую речь прорежет дикий, варварский для постороннего уха, но такой привычный для меня акцент.
И с этим справиться я не могу.
Ну, а что вы хотите? У меня не было другого выхода. Выкручивалась, как могла.
Если ты родилась в Махачкале и прожила там все свои 7 лет, как юный нахальный кактус, то очень странно бывает попасть туда, где положено расти то березкам то рябинам и кусту ракиты над рекой, если вы понимаете, о чем я.
Тебя вдруг выдергивают из грядки, где ты торчала рядом с другими такими же, запихивают сначала в самолет, потом в поезд и везут в совершенно незнакомый город. А там, на вокзале совершенно незнакомого города на тебя вдруг накидываются совершенно незнакомые люди и тискают, называясь родней.
Они вроде не врут, но тебя не оставляет подозрение, что тут какая-то ошибка. Потому что они все светло- и прямоволосые и «г» у них какое-то фрикативное – «Хахарин», «деньхи», «хде ваш бахаж?», а у тебя спутанные темные кудряшки и «г» звонкое, непримиримое и вызывающее. Такие родственники разве бывают? Родственники – они похожие. А похожие остались там, в Махачкале.
Папина родня жила на самом краю Брянска, в районе с сиротским названием Бежица. Это была не очень длинная улица. Вдоль нее одноэтажные частные домики (за каждым – непременно сад-огород), а затем поле, за полем лес, а за лесом уже и непонятно что. И вся эта недлинная улица сбежалась смотреть, как «к Анохиным «черная» приехала».
Черная – это была я. Мало было кудряшек, так на меня еще в мае густо налипал загар. И он в непрогретом бледнокожем, зябнущем Брянске выглядел беспардонным вызовом, бьющей в глаза экзотикой. Я была не негр, но что-то очень близкое к тому. И от меня ждали… Не знаю, чего именно, но соответствующего, необычного, чтобы ахать и таращить глаза – «бывает же на белом свете такое…».
Вы знаете, что это – ожидания на тебе направленные и страх эти ожидания не оправдать? Ну вот. Так что по вечерам на нашем крылечке собиралась мелюзга и я врала про Дагестан. Врала так, что меня водили показывать соседней улице и там я тоже врала.
Я рассказывала им о городе, где на жарких улицах густо рассажены верблюды и старики, продающие ковры-самолеты, а любой пацан учится ходить, опираясь на отцовский кинжал, где на набережной стоят наглые осетры, сложив на груди татуированные плавники, и присвистывают вслед красавицам в шальварах и чадре. Я говорила им про море и знакомого тюленя, который в нужный час приплывает и катает меня на мокрой своей спине. Что тетю моей подруги Зайнабки похитил джигит, такой же, как на дядьволодиных папиросах «Казбек» а перед этим аккуратно завернул ее в купленный в «Культтоварах» ковер с оленями. Что в соседнем дворе, где пасутся куры, в темном и сыром проеме между сараями, живет аждаха и лопает куриный завтрак – кукурузные твердые зерна и неосторожных детей с их конфетами.
В моих рассказах орлы в бурках и папахах квартировали на нашей крыше, школы балансировали на макушке самой высокой горы, и к ним по настоящему леднику карабкались смелые дети. А слабаки срывались вниз и тонули в море вместе со своими портфелями. Они медленно и красиво опускались на самое дно, где уже ждали юркие прозрачные креветки и в их дневниках красные учительские замечания типа «забыл тетрадь» или «вертелся на уроке чистописания» расплывались, и ничего уже было не разобрать.
Сопливые слушатели восхищенно сопели и ежились. Поди знай, что в этом непонятном Дагестане - который даже неизвестно где - происходит. И только когда я дошла до виноградников, куда мою сестру-студентку скоро отправят на практику, все возмутились – «На ВИНОГРАД??? Брешешь!».
У них отправляли на невкусную, грязную картошку.
У них очень поздно темнело.
У них в середине июля я спала под тяжелым ватным одеялом.
У них все было не так!
Я так и думала, категориями – «у них» и «у нас». Там и лес не такой, как в Тарках, куда каждое воскресенье мы лезли с папой, и речная вода не держала, норовила снести в сторону, а в куклы они «гуляли», когда у нас во дворе даже самый маленький, четырехлетний Абдульчик знал, что правильно говорить - «играли».
Впрочем, куклы были неактуальны. С девочками я не очень сошлась. Они были непривычно тихие и не знали правила, на котором меня воспитывали - «у нас в четвертом поселке – задний не включают!». Из-за этого «задний не включают», из-за чести никому не известного четвертого поселка, из-за Дагестана, где все с кинжалами и без страха, я чуть не утопла в Десне, не желая кричать «помогите!», упрямо лезла за яблоками в колхозный сад, который охранял грозный дед Колян с ружьем наперевес, и многое прочее, о чем сейчас даже и не вспомню.
Зачем родители каждое лето отправляли меня туда? От моря, от солнца, от персиков, арбузов и абрикосов? Наверное, пытались привить понятие «родина». Удалось им это? Не слишком. Умом еще можно понять – ты русская, ты отсюда. Здесь твои корни и деревянный дом, который построил еще твой прапрадед. Но это все в голове, а то, что ты впитываешь с детства – запахи, звуки, краски, вкус – оно в тебе остается, плещется в крови, сидит в каждой молекуле. И время от времени дает о себе знать.
Поэтому, прожив много лет во Львове, в который влюбилась сразу, с первых же минут, я временами начинала дико тосковать. И тогда открывала банку с урбечем, который регулярно присылала мама или шла на Привокзальный рынок и, притворяясь, что выбираю пучок кинзы покрасивее, слушала, слушала, слушала этот гортанный говор, смотрела на этих горбоносых, чернявых, памятных, громких. А потом, успокоенная, умиротворенная возвращалась домой и жила себе, жила, до следующего раза. До следующего приступа тоски.
Я могу любить или не любить Дагестан. Я могу ругать его, на чем свет стоит, кричать родителям «Какого черта? Почему вы не остались в Москве?», вспоминать все обиды, крики под окном «русачка, выходи!», я могу уехать отсюда насовсем и ни разу не пожалеть, и быть там счастливой, но все равно…
Все равно лезгинка всегда будет мне милее, чем русская плясовая. Курзе с крапивой вкуснее, чем вареники с вишней. Горы родней, чем поля до горизонта. А если затеется какой-то спор и станет вдруг слишком жарким, я начну горячиться, страстно жестикулировать, размахивать руками, и мою, в общем-то, правильную русскую речь прорежет дикий, варварский для постороннего уха, но такой привычный для меня акцент.
И с этим справиться я не могу.
комментарии:
добавить комментарий
Пожалуйста, войдите чтобы добавить комментарий.