ПОЧИН
25.08.10 14:20 | Добавить в избранное
А на самом деле я всегда была отчаянным труслом.
Это – как купание в проруби на Крещение. Или решительно окунаешься в ледяную воду. Или – стоишь в салопе и валенках на берегу, крестишься вместе с толпой, кланяешься, тихонько подпеваешь: «Спаси Господи, люди твоя…»
И в море не люблю заходить. Медленно, по полшажка. Уперев руки в боки. Покрываясь крупными мурашками. Становясь на цыпочки перед каждой волной, чтобы пузо не лизнула.
… Отличницу и ябеду, в школе меня сначала не любили. На первой парте, вечно нетерпеливо тянущая руку, распираемая правильным ответом… Спасало только то, что я не была заучкой. И списывать давала, и контрольные решала, и двоек не боялась: меня дома за них не «убивали».
Не тот смелый, кто не боится, а тот, кто умеет преодолевать страх. Учил папа. Учили хорошие книги и плохие учителя - на примере Зои Космодемьянской и Олега Кошевого. Учили мальчишки, обижавшие жестоко и несправедливо, и оттого – вдвойне больно. Учили одноклассники, объявившие бойкот. И тогда так не хотелось идти в школу! Но признать свою слабость было еще хуже. Гордая была. И глупая. Но – преисполненная (аж переполненная) сознанием собственной правоты. В такие минуты папа называл меня (и до сих пор иногда проскальзывает) «внучкой партработника» - дедушка возглавлял первичную ячейку на Велозаводе. Я думала, шутя называл, и только потом поняла – нет, с оттенком презрения.
Переломным моментом стала история, известная под названием «Потемкинские деревни».
- Завтра опять на последней парте сидеть, - как бы невзначай сказала я вечером, за ужином. И объяснила заинтересовавшимся маме с папой: в школе комиссия, у нас будет открытый урок. Два дня уже его репетируем. Особенно старательно – приветственное вставание класса при входе гостей. Меня, как лучшую ученицу, посадили на последнюю парту. Рядом – свободное место. Подсядет ко мне тетка или дядька из районо и будет весь урок любоваться аккуратными, каллиграфическими, идеально правильными моими ответами – изложила я родителям замысел учительницы Людмилы Васильевны.
- Потемкинская деревня, - вздохнул папа.
Я насторожилась: что-то неизвестное. С интересом выслушала.
- Рассказала про потемкинские деревни! – торжественно сообщила я, вернувшись на следующий день из школы. Папа с мамой весь вечер ржали, фантазируя на тему, как я читаю лекцию классу, посчастливилось ли присутствовать комиссии, и, если да, что чувствовала при этом Людмила Васильевна.
С этого дня я стала диссидентом. Нет, бунта не было. Сопротивление было тайным. Это была внутренняя борьба c противоречиями. Мне искренне нравились смотры строя и песни, зарницы, субботники и сбор макулатуры. Нравилось быть первой и лучшей. Нравилось обличать лентяев и подтягивать отстающих. Нравилось быть октябренком и пионером, председателем совета отряда и членом совета дружины… Но не могла не вызывать недоумения Людмила Васильевна, затурканная мать четверых детей, несчастная женщина с нездоровой психикой, которая легко переходила от слащавой ласковости к неконтролируемой ярости, и в такие минуты даже лупила напуганных первоклашек. И слышалась фальшь в ее многозначительных речах о всеобщем благоденствии, потому что однажды она предложила принести всем по 2-3 картофелины: «вам не жалко, а мне на неделю хватит». В процветающей стране нас в трехкомнатной квартире жило восемь, из них – мама, папа, я и маленький брат – в 12-метровой комнате. Дедушка «стоял в очереди», хотя нигде он не стоял, а ходил на работу. И - «сапоги Аньке в этом году не выкрутим, в старых побегает», и - «колбасы по кусочку только, чтобы на завтра осталось». А полные пафоса пионерские собрания и школьные линейки были скучными и бессмысленными, а в стенгазеты мы писали уже откровенное вранье, и в тюки макулатуры учительница научила прятать кирпичи, чтобы класс перевыполнил план и выбился в передовики. А почетное первое место оказалось красным вымпелом, пыльным и непонятным.
И все это время, все эти годы внутреннего взросления, я отчаянно трусила. Трусила своей правды. Боялась однажды быть изобличенной. Что моя тайна откроется, как неизбежно выявляют вредителей, рассекречивают шпионов…
Я и сейчас боюсь. По-другому, но трушу. Кассиров и вахтеров боюсь. Дам из регистратуры и отделов кадров опасаюсь. Проводникам и уборщицам заискивающе улыбаюсь. Секретари и продавщицы внушают трепет…
Tetok еще боюсь сильно. Но нырну. Сначала только попробую, как водичка ;)
Это – как купание в проруби на Крещение. Или решительно окунаешься в ледяную воду. Или – стоишь в салопе и валенках на берегу, крестишься вместе с толпой, кланяешься, тихонько подпеваешь: «Спаси Господи, люди твоя…»
И в море не люблю заходить. Медленно, по полшажка. Уперев руки в боки. Покрываясь крупными мурашками. Становясь на цыпочки перед каждой волной, чтобы пузо не лизнула.
… Отличницу и ябеду, в школе меня сначала не любили. На первой парте, вечно нетерпеливо тянущая руку, распираемая правильным ответом… Спасало только то, что я не была заучкой. И списывать давала, и контрольные решала, и двоек не боялась: меня дома за них не «убивали».
Не тот смелый, кто не боится, а тот, кто умеет преодолевать страх. Учил папа. Учили хорошие книги и плохие учителя - на примере Зои Космодемьянской и Олега Кошевого. Учили мальчишки, обижавшие жестоко и несправедливо, и оттого – вдвойне больно. Учили одноклассники, объявившие бойкот. И тогда так не хотелось идти в школу! Но признать свою слабость было еще хуже. Гордая была. И глупая. Но – преисполненная (аж переполненная) сознанием собственной правоты. В такие минуты папа называл меня (и до сих пор иногда проскальзывает) «внучкой партработника» - дедушка возглавлял первичную ячейку на Велозаводе. Я думала, шутя называл, и только потом поняла – нет, с оттенком презрения.
Переломным моментом стала история, известная под названием «Потемкинские деревни».
- Завтра опять на последней парте сидеть, - как бы невзначай сказала я вечером, за ужином. И объяснила заинтересовавшимся маме с папой: в школе комиссия, у нас будет открытый урок. Два дня уже его репетируем. Особенно старательно – приветственное вставание класса при входе гостей. Меня, как лучшую ученицу, посадили на последнюю парту. Рядом – свободное место. Подсядет ко мне тетка или дядька из районо и будет весь урок любоваться аккуратными, каллиграфическими, идеально правильными моими ответами – изложила я родителям замысел учительницы Людмилы Васильевны.
- Потемкинская деревня, - вздохнул папа.
Я насторожилась: что-то неизвестное. С интересом выслушала.
- Рассказала про потемкинские деревни! – торжественно сообщила я, вернувшись на следующий день из школы. Папа с мамой весь вечер ржали, фантазируя на тему, как я читаю лекцию классу, посчастливилось ли присутствовать комиссии, и, если да, что чувствовала при этом Людмила Васильевна.
С этого дня я стала диссидентом. Нет, бунта не было. Сопротивление было тайным. Это была внутренняя борьба c противоречиями. Мне искренне нравились смотры строя и песни, зарницы, субботники и сбор макулатуры. Нравилось быть первой и лучшей. Нравилось обличать лентяев и подтягивать отстающих. Нравилось быть октябренком и пионером, председателем совета отряда и членом совета дружины… Но не могла не вызывать недоумения Людмила Васильевна, затурканная мать четверых детей, несчастная женщина с нездоровой психикой, которая легко переходила от слащавой ласковости к неконтролируемой ярости, и в такие минуты даже лупила напуганных первоклашек. И слышалась фальшь в ее многозначительных речах о всеобщем благоденствии, потому что однажды она предложила принести всем по 2-3 картофелины: «вам не жалко, а мне на неделю хватит». В процветающей стране нас в трехкомнатной квартире жило восемь, из них – мама, папа, я и маленький брат – в 12-метровой комнате. Дедушка «стоял в очереди», хотя нигде он не стоял, а ходил на работу. И - «сапоги Аньке в этом году не выкрутим, в старых побегает», и - «колбасы по кусочку только, чтобы на завтра осталось». А полные пафоса пионерские собрания и школьные линейки были скучными и бессмысленными, а в стенгазеты мы писали уже откровенное вранье, и в тюки макулатуры учительница научила прятать кирпичи, чтобы класс перевыполнил план и выбился в передовики. А почетное первое место оказалось красным вымпелом, пыльным и непонятным.
И все это время, все эти годы внутреннего взросления, я отчаянно трусила. Трусила своей правды. Боялась однажды быть изобличенной. Что моя тайна откроется, как неизбежно выявляют вредителей, рассекречивают шпионов…
Я и сейчас боюсь. По-другому, но трушу. Кассиров и вахтеров боюсь. Дам из регистратуры и отделов кадров опасаюсь. Проводникам и уборщицам заискивающе улыбаюсь. Секретари и продавщицы внушают трепет…
Tetok еще боюсь сильно. Но нырну. Сначала только попробую, как водичка ;)
комментарии:
добавить комментарий
Пожалуйста, войдите чтобы добавить комментарий.