Нефертити. Или Комплекс неполноценности (2)

(окончание)


Глава 5. Нефертити


Сколько прошло времени, пока Фира наконец решилась выйти из ледяной воды, она не знает, но гроза отгремела и ушла, оставив, как напоминание о себе, только увесистые, сползающие с неба огромные и редкие капли дождя. Рассвет пробирался на цыпочках сквозь мокрые ветки деревьев, раздвигая для сонного, зевающего солнышка листву и освещая комнату сквозь выброшенную ветром наружу мокрую штору. В комнате пахло свежестью, тревожной тишиной и еще чем-то незнакомым, но совсем не тревожным. Фира накинула длинный белый махровый халат, достала сигаретку из промокшей пачки, которую она непредусмотрительно оставила перед дождем на окне, покрутила в руках на удивление сухую тонкую сигаретку, разглядывая ее как нечто инородное теперь в этой комнате. И подумав вдруг, что сможет выгнать табачным дымом этот новый, явно ЕГО, запах, выбросила сигареты в окно. Не покидало чувство, что в этой комнате, пока она прятала себя в ванной, что-то произошло. Она стала осматриваться вокруг… Стены, пол, сумки, пакеты на шкафу, приоткрытая входная дверь (это понятно, ушел он через нее), кровать с отогнутым уголком покрывальца… у окна, прижавшись скромно к стене, стояла картина. Фира не сразу поняла, что на полотне есть изображение, и только, когда взяла ее в руки, увидела забеленные пастельные краски холста. Она щелкнула включателем, поставила картину на стол и застыла перед ней, словно статуя. Сначала она подумала, что силуэт девушки скрывает туман, но вдруг поняла, что нет, вовсе не туман, это же ее тюлевая полупрозрачная занавеска. Не видно ни карниза, ни краев, ни рамы окна, но именно так, должно быть, выглядит она оттуда, с улицы в сумерки или на рассвете. Фигура видна нечетко, вовсе нельзя разглядеть лица, но руки… именно так она всегда складывает руки на груди, когда грустит у окна, думая грустные свои мысли. И фигура эта точно ее, но вовсе она не некрасивая, не неправильная, а очень даже и стройная, загадочно припрятанная молоком –туманом.

Фира взяла картину, вошла в ванную, поставила «себя» на краешек ванны к стене, скинула халат и стала разглядывать себя настоящую и такую, какой увидел ее он.

И как это и почему это всегда казалось ей неуютным жить в своем, таком красивом, оказывается, теле, в такой ракушечно – перламутровой тонкой коже?

Вдруг она схватила халат с пола, одним движением накинула его на себя, попав в рукава так сразу и быстро, словно за ней кто-то гнался, схватила картину и, громко ударив дверью о стену, спотыкаясь в коридоре о расставленную вдоль стен детскую обувь, рванула наверх, на «морской» этаж, к нему.

Он сидел в центре студии с распахнутой настежь дверью на высоком табурете, таком, какие можно увидеть в баре у стойки. На холсте, стоявшим перед ним, был небесно – голубой фон, который чем ближе подбирался к центру, тем становился все более прозрачным, невесомым. Он сразу увидел ее, запыхавшуюся, с мокрыми растрепанными волосами, вбежавшую и застывшую на месте от неожиданности первой встречи, но не поднял голову, а молча указав куда-то в сторону, спросил:

- Тебя кто так назвал?

Она прижала картину к груди, словно испугавшись, что сейчас заберут ее только из-за того, что она Фира. И словно оправдываясь, она шепотом выдавила из себя «Мама…» и выронила две огромные, неизвестно откуда вдруг повисшие на ресницах, слезинки.

- Смотри! – Приказал он, опять кивая на стену.

Да она давно уже видела, что на стене справа, выкрашенной в серый цвет, была растянута, прибита гвоздями какая-то простыня – экран. Но только сейчас, когда он резко встал и подошел к ней, «сломав» собой по дороге луч прожектора, она увидела изображение на этом самодельном экране. Фира никак не могла связать себя, картину, его, зашторенные наглухо окна и это изображение египетской царицы. Она растерянно смотрела на него, на портрет царицы, не знала, что делать сейчас. Сердце колотилось так громко, что она старалась его удержать, все плотнее прижимая к груди картину.

Он взял ее за руку, подвел к стене. Фира дрожала, не понимая, куда ее поставили, на эшафот или пьедестал. Он молчал. Она тоже молчала.

- Нефертити, красавица, прекрасная в диадеме с двумя перьями, владычица радости, полная восхвалений… — стал говорить он каким-то торжественным и заговорщическим голосом, — преисполненная красотами… с супругом сидят с детьми…

Он вдруг резко, в твердой уверенности, что она возражать не сможет, сорвал с нее халат, осмотрелся по сторонам в поисках чего-то. Не нашел, не увидел. Тогда подняв ее тяжелые рыжие волосы вверх, он быстро, прямыми упругими и крепкими своими пальцами, как гребнем, причесал эту густую копну и умело скрутил в высокую пышную прическу, закрепив ее поднятыми с пола деревянными тонкими, испачканными краской, кисточками.

- Нефертити болтает ногами, взобравшись мужу на колени и придерживая рукой маленькую дочь… - продолжал он. - На одном из рельефов, обнаруженном в Ахетатоне, запечатлен кульминационный момент этой идиллии — поцелуй Эхнатона и Нефертити…

- Фира… Фира? Ну, конечно же! Как же я сразу смог вычислить?! Нефертити моя, красавица…

Это было первым мгновением, когда она успела, наконец, хоть что-то подумать. Она очнулась настолько, что посмела даже, хоть и мысленно, но нагло возмутиться – а где же этот кульминационный поцелуй.

Но ситуацией сейчас владела не она, Фира. Она покорно позволила его губам прижаться к горячим своим. Она уже приготовилась потерять сознание от происходящего, как вдруг этот поцелуй – прикосновение прервался.

- Одежда, окружавшая тело прозрачной дымкой… - Продолжал он, срывая с окна штору и умело накидывая ее на обнаженную Фиру, подвязывая на талии каким-то желтым шнурком. - … царица чаще всего изображалась в своем излюбленном головном уборе — высоком синем парике, обвитом золотыми лентами и уреем, который говорил о ее связь с грозными богинями, дочерьми Солнца… - Он все бормотал и бормотал как заученные, какие-то обрывочные характеристики – описания Нефертити, облачая Фиру в это странное одеяние, подводя кистью ее глаза, губы, что-то рисуя на груди.

- Ты видишь? Ты видишь?! Поворачивал он ее к зеркалу бережно, как вазу из тончайшего стекла. – Ты себя видишь? Не мне же объяснять тебе, моя Нефертити, как ты красива…

- А голову ты носить будешь вот так! – И он нежно приподнял ее подбородок. – И прическа… никогда больше не позволяй волосам падать вниз. Ты должна держать стиль, носить свое лицо так, как и положено это делать царицам.

Он продолжая что-то подправлять в ее облике, то подходил к холсту, оставляя несколько следов кисти в центре, там, где еще недавно была прозрачная пустота, то возвращался к ней, глядя и на нее, и на ее точеную копию под лучами прожектора.

А Фира, обомлевшая, дышащая теперь так медленно и редко, что перестала ощущать свое тело, послушно стояла и слушала внимательно его слова, понимая, что именно сейчас решается что-то важное в ее жизни.

***

С первого этажа и с улицы стали прорываться редкие сонные звуки, лицо царицы на стене медленно таяло, наступила пора заканчивать сеанс превращения. По крайней мере, этот первый, и возможно, последний сеанс.



Глава 6. Теперь ты такая?



- Да где ж эта Ира?! – Татьяна Адамовна строила детишек перед входной дверью, бегала по комнатам, стараясь успеть на утреннюю зарядку. – Как корова языком слизала. Нету…

- Ой… - хором вздохнули мальчишки и девчонки, еще сонные и уже капризные, - Ира! Татьяна Адамовна, вот Ира! – Крикнул кто-то из девчонок, и все примолкли в один момент.



Даже если бы Татьяна Адамовна вдруг захотела задать какой-то вопрос спускающейся со второго этажа, как с высокого золоченого трона, Нефертити – Ире, вряд ли бы это могло у нее получиться. Она, так же, как и весь отряд малышей в коридоре, проглотила язык, потеряла дар речи. Воспитательница только что не склонилась в земном поклоне перед той, что не сходила, а снисходила к ее ногам. Она шла по ступеням так медленно, уверенно и грациозно, она так держала голову с причудливой высоченной прической, она так смотрела, будто никого и не было в этом жужжащем детскими голосами секунду назад холле. Глядя вслед уже удаляющейся в темноте коридора вожатой – царице, державшей в руках какую-то картину, завернутую в прозрачную оберточную бумагу, Татьяна Адамовна наконец очнулась, сгребла руками разбежавшихся детей и, бросила вслед Фире: «Черте что! Что это с ней? Голая, что ли… Модель, елки – палки… Пошли, пошли, дети»!

И уже на улице, возглавив стройную, соединенную попарно, вереницу малышей, добавила, ухмыльнувшись по-доброму: «Краси-и-ивая»…

Никто не видел, когда и как из комнаты вожатой Ирины пропали, будто никогда их тут и не было, ее вещи. Никто не заметил и того, как и куда испарилась она сама. Только директор лагеря, вернувшись с завтрака в свой кабинет, нашел на столе в приемной листок с аккуратно написанным заявлением об увольнении по семейным обстоятельствам и коротенькую записку - «Простите, пожалуйста, что так получилось. Фира».

Складывая вещи в сумку, не спеша, аккуратно, медленно ступая босыми ногами по комнате, она видела краем глаза, как его жена опять подошла к окошку и крикнула: «Стас! Я – на море! Пойдешь»?

Сверху ответа не было. Но по тому, как женщина, теперь не казавшаяся Фире каракатицей и кривоногой мелюзгой, а наоборот, милой, приятной дамочкой, стала прохаживаться под окном туда-сюда, она поняла, что он сейчас выйдет.

Он обнял нежно за талию свою супругу, чмокнул, они пошли.

- Работал? – Cпросила жена.

Художник кивнул и оглянулся, задержав взгляд на окне Фиры.



***

- Это все из-за этого носа, Миша. Я ж тебе давно говорила, зачем ребенку мучиться. Ее там, наверное, просто задразнили. – Сетовала шепотом мать на кухне. – Не могла она так просто сбежать. С чего бы? Да, тем более, с моря!

- Ты слепая, что ли?! Ты не видишь ничего. Ты бы с ней пошепталась по женской части, так сказать. Ты глянь, какая она приехала! Может у нее там с кем-то того… Гордая какая-то, веселая, безразличная или… Сам не пойму, какая. Какая-то не такая, как не наша, что ли… Взрослая, как будто. Женщина!

- Тьфу ты, дурак! Не дай, Бог. Поговорю, Миша, точно. Что-то не так…

Фира стояла перед зеркалом и аккуратно укладывала на макушке волосы, скрученные в тугой хвост. Взрослая! Женщина! Ей казалось, что с того дня, как она вернулась домой, родители стали похожими на детей, на наивных взрослых маленьких людей. Она чувствовала себя сейчас более серьезной и старшей в семье.

В университет на филфак она поступила этим летом легко, совершенно не напрягаясь. Почему-то вдруг абсолютно грамотно и спокойно написала сочинение, сдала устные экзамены на оценки, пропускающие на первый курс легко, вне конкуренции.

Она училась легко, шла по жизни уверенно и гордо, не возносясь над другими, но всегда выделяясь из толпы своей необыкновенной, уверенной красотой и каким-то вневременным шармом и загадкой. Она вышла замуж за однокурсника, который в отличие от других, томно и робко вздыхающих ей вслед мальчиков и мужчин, на первом же свидании сделал предложение. Это было не предложение – вопрос, не предложение – просьба. Это было Предложение. И она его приняла, не думая, без колебаний. Она просто поняла, что влюблена навсегда, серьезно и сразу, с первого взгляда. Она поняла, что пришло время стать Женщиной, Матерью и Женой. Она поняла, что ее художник был проводником вот в эту, настоящую жизнь и любовь.

Фира Михайловна с супругом и детьми была завсегдатаем всех выставок, галерей и вернисажей в городе. И когда ее, недавно вступившую в должность директора школы, пригласили на очередную выставку, она нисколько не удивилась. На рекламном щите у входа во дворец искусств Фира прочла: «Женские лица Стаса Карелина . С. – Петербург. «Теперь ты такая!».

Она вошла и сразу стала искать его.

- Фира? – обратилась к ней элегантная, улыбающаяся приветливо, как старой знакомой, моложавая дама.

- Да. Здравствуйте. – Ответила, стараясь вспомнить, где она уже встречала это лицо.

- Я – Вера, жена Стаса Карелина. Муж, к сожалению, не смог приехать. Но он тут кое-что для Вас передал. – И она обратилась к какому-то помощнику или другу. – Виктор, принеси «Нефертити». Аккуратно, пожалуйста.

Портрет был завернут в прозрачную бумагу – кальку, и пока он разоблачался в руках Веры и помощника – друга, Фира успела увидеть небесно – голубой фон, который ждал ее той ночью в мастерской Художника.

- Стас приказал и выставку назвать так же. Вот, это – обращение к Вам. – И она повернула картину. На оборотной стороне Фира прочла: «Теперь ты такая, моя Нефертити?».