История Плоскостопии

***

   В стародревние времена, в неведомые годы, не за тридевять земель, а вовсе рядышком жил-был царь Демофил в стране Плоскостопии. Вел Демофил родословие от князя Светодера Большое Дупло, которого призвали плоскостопцы на княженье из далекой Мореходии, ибо слыла Мореходия кузницей кадров. С ходу, рукава засучив, взялся Светодер за дело и для почина вырвал глаз родному брату – чтоб другим неповадно было. И потомки его усердно Плоскостопией правили: и святой Плоскогуб Самоедский, и великомученик Радодуй Усердный, и жестокий Иолант Кроткий, и так – до царя Демофила.
Был в Плоскостопии обычай: все цари брали себе жен из дальних краев. Так еще от Светодера повелось, который женился на Кранбалке Прямохожей из далекой Капутии. И отец царя Демофила, Долболоб Светлый, был женат на заграничной принцессе, красавице Промилле Грузногузной. А был тот обычай оправдан, потому что нельзя было царю смешивать свою кровь с простородной, и не по прихоти, а по большой государственной нужде. Нужда была проста: страдал народ Плоскостопии неизлечимой наследственной хворью, а называлась та хворь по разному: и курослепостью, и дыроглазостью, и скудоокостью. Нет, видели люди кое-что, но перспектив не различали, выгоды своей не разумели, светлого будущего не прозревали, а потому нуждались в ясноглазом поводыре, не отягощенном родовой болезнью, чтоб вел слеподырые люди своя к светлым горизонтам.
Конечно же, один царь с целым народом не справится, нужны ему сподвижники и сотоварищи. Таковые и были: кто духовной сферой заведовал, кто – правежем и пенитенциарной системой, а иные даже образованием и здравоохранением. Ну, да не о них речь, потому что все же только самолично Демофил видел, где на пути народном к светлым далям лежат пропасти, буераки, препоны и прочие преграды, и знал, как через пропасти мосты мостить, овраги обходить, препоны одолевать. И так у него ловко это получалось, что даже вручили ему соотечественники особливую награду – звание почетного мастера стипль-чеза, а по нашему – бега с препятствиями.
Но, как водится, в семье не без урода, во всяком стаде есть паршивая овца. Так и среди плоскостопцев завелись вдруг агитаторы-провокаторы и стали народ смущать, что, дескать, в соседней Бруталии подошли к светлому будущему аж на полверсты ближе, а в заморской Трудоголии вот-вот вступят в это самое светлое будущее. А все от того, что будто бы идут не с поводырем, а все скопом, назначая себе народного Глазомера-ясногляда из числа Умудрившихся.
И откуда они взялись, смутьяны эти? То ли сами родились, согласно науке геномике, из старой мякины и мышиной шерсти, то ли приехали из-за синь-моря в опломбированных ящиках – то доподлинно неизвестно. Но отличить их можно было сразу, потому что не поклонялись они, как все прочие, Двум Лысым Фазанам и Такой-то Матери, а, собравшись в кружок, читали книгу «О марже и грабеже» и молились на портрет Бородатого Карлика.
Был у смутьянов старшой, великого ума человек. И не в том дело, что сочинил он страшные заклинания «Матерям – сто клизм, эмпирикам – кретинизм» и «Три родника и три составные части Карлика»; а в том дело, что умел он смотреть с особливым прищуром, и открывались ему дали, что за ненаставшими веками и неоткрытыми землями спрятаны, и даже еще дальше. И были те дали светлы, необъятны, и стояли там устремленные в небо легкие города из крылатого металла на кисельных берегах молочных рек.
Конечно же, иные сомневались: как это – строить город на кисельном берегу? Не увязнуть бы! Да и молочные реки сомнительные: текут, не прокисая, не створаживаясь. Уж не из-за холодных ли русалок? Этих иных старшой с прищуром увещевал человечно, но и брал на заметку. А звали-величали старшого просто: Лукич.
И вот случилась у царя Демофила незадача: ввязался он в войну с банзайцами из далекой Харакирии, да и проиграл ту войну подчистую. Вроде бы, ничто такого исхода не предвещало: и шапок для закидывания малорослых банзайцев было припасено в достатке, и знамена не сопрели от прежней мирной жизни, и даже на пароходе «Варнак», что отправлен был к берегам Харакирии, трюмы забиты были пареной репой и лущеным горохом для обстрела вражеских берегов – но вернулось демофилово воинство в полной конфузии, с намыленной холкой, и единственным трофеем стали скорбные строки «Спит гаолян» из песни «На сошках обжулили». Нам-то понятно, что случилась беда от того, что остался Демофил в стольном граде, а не окинул яснозрячим взором поля битв. Но как же обрадовались провокаторы-агитаторы, как заулюлюкали, как резво начали писать подметные листы и мутить народ! И пошло у них дело на лад: неделя не изошла, в аккурат к празднику Двух Фазанов отправили Демофила в узилище, а там и в распыл пустили вместе с супружницей Резистенцией и наследниками.
И стал Лукич избран Самым Зоркошарым в Плоскостопии. Вот построил он всех плоскостопцев в колонну по три и повел их к светлым далям. Чтоб не отвлекались, велено было всем глаза закрыть, а кто по сторонам зыркал – тех специальные люди отлавливали и на перевоспитание отправляли в нарочитые поселения, где ростки светлого будущего особливо бодро произрастали, чтобы они, да те, кого Лукич раньше заприметил, сами убедились в его правоте. А позади колонны самые бравые соратники Лукича пошли, шаг чеканя, за что и получили прозвание чекисты. Легко можно было чекистов определить, потому что от горячего сердца рубахи у них на груди обугливались, на холодных головах иней сверкал, а руки были такие чистые, как будто их три дня вымачивали в вошегонном щелоке. Вот идет колонна день, идет другой, третий – и уже явственно запахло и молоком, и кисельные берега под босыми пятками зачавкали. То-есть, может, и не кисель это был, но велено считать киселем – и точка, а когда в колонне одни незрячие да голодные, так немудрено и обмишуриться. Колонники радостно лопатами машут, ложки из-за голенищ достают и Лукича-дальновида прославляют всячески. Да случилась вдруг очередная беда: надорвал Лукич здоровье непрерывным глядением в сладкие дали, воспалились застарелые мозоли, заработанные сидением в иноземных эмиграциях, и отошел он в мир иной, к Трем источникам и Трем составным частям. Погоревали плоскостопцы, положили Лукича в стеклянный гроб и спрятали тот гроб в глубокой пещере, поставив для охраны семь богатырей. Так и прежде делалось, потому что рано или поздно найдется чудо-королевич, поцелует в сахарны уста мертвого, и восстанет он краше прежнего, чтобы опять повести народ к пряничным домам и райским кущам.
Был у Лукича любимый соратник, хоть и малорослый, но умевший видеть поверх голов. Его и назначили новым Самым Зоркошарым. И звали его за крепкий характер Чугуниным. Первым делом провел Чугунин ревизию – все ли в колонне по трое стоят, и прямо ли идут и не искажают ли линию. И нашлись-таки и бокоходы, и нарушители генеральной линии, и отступники, и даже поворотники. Их пожурили мягко и ночью в овраг свели, а что с ними сталось – то неведомо. Еще теснее стали ряды, плотнее колонны, громче песни, ближе кисельные берега.
Но, видать, завидовали плоскостопцам в иных землях, потому что напали на них страшные орды из Капутии. Остановил Чугунин свои колонны и придумал страшную хитрость: погрести капутийцев под телами плоскостопцев, закидать головами однородцев, сделать так, чтобы увязли они в массе телогреек и сломались под тяжестью обозных телег. Долго длилась битва, без малого вся репа в амбарах кончилась, плоскостопцы целыми городами в распыл на супостата пошли, а сам Чугунин глазоньки проглядел, стоя по ночам у окна в дворцовой башне над входом в Лукичеву Пещеру. И все по его планам вышло, потому что в аккурат к концу четвертого года великой битвы одолели супостата и захватили главный его город – Хендехохск.
Ах, как возликовали слепошарые, как еще шибче стали любить своего Верховного Дальнозрячего! Но вышел Чугунин к народу, и объявил, что растерял тот остатки видения, исказил генеральную линию, разучился ходить не по военной нужде, а по политической необходимости, а потому следует провести чистку рядов от чуждых элементов, что норовят доверчивый народ завести в дебри да болота. Снова вышли молодцы с горячими сердцами и чистыми руками и провели чистку, прореживание, корчевание и добрые беседы – да так усердно, что вскорости снова запахло молочными реками, кисельными берегами и городами неслыханной комфортности. Но тут вышел у бессмертного Чугунина запас здоровья, и отправили его в пещеру под бок к Лукичу.
Ох, и скорбели же толстопятые плоскостопцы, и рыдали же, вцепившись друг в друга: «И кто же нас, темных, будет вести к молочным рекам? Теперь не то, что киселя – простого кваса не увидим! Горе нам, курослепым, неумудрившимся!»
Но не быть пусту святому месту! Нашелся добрый молодец, собой гладкий и в косоворотке, Микитой Довгопузом прозывавшийся, встал впереди народа и повел, объясняя, что Чугунин, хоть и большого ума человек, но прореживал и сплачивал излишне рьяно, потратив на это купленные на казенные деньги патроны. А вот коли распахать целину, да посеять заморский маис, то все будет, как надо. Иные засомневались (вот ведь, корчуешь их, корчуешь, а они все лезут и лезут!): зачем нам маис, если впереди молочные реки с берегами из крутого киселя, коврижки с маком и пирожки с луком? Но тут вышли вперед люди с холодными головами и объяснили, что сомневающихся будут брать за химок, потому что приспело время химизации.
Так шли они и шли, по дороге разбрасывая зерна маиса и занимаясь химизацией, и уже явственно пахло если не молоком, то коровьим навозом и теплым хлевом, если и не киселем, так горячей краюхой, и совершили немало полезных дел: - придумали страшную бомбу, чтобы обороняться от любого супостата, который покусится на молочную реку; - построили громадную катапульту и запустили в небо двух собак, прозывавшихся Кошка и Мышка; - на всех встречных реках понаставили запруд, чтобы, когда молоко в них объявится, зря бы не терялось. А сам Довгопуз не токмо среди Плоскостопцев заметен был, но и в прочих заморских землях, потому что на устрашение врагу в далекой Кастратии поставил плоскостопские катапульты, а на всесветском собрании портянками размахивал и по трибуне опорками стучал, отчего у жен заморских послов сделалась мигрень и неурочные роды.
А далее понеслось время вскачь, замелькали Верховные зрячие, сменяя друг друга, начали множиться буераки и препоны, заскучали плоскостопцы и разуверились. И из-за стены, под которой был вход в Лукичеву пещеру, стал по ночам приходить призрак царя Демофила и смущать народ: а при мне-то, дескать, лучше жилось, молились Двум Фазанам и Такой-то Матери, не водилось чекистов, порядок был и рек молочных не искали, потому как не знали в них нужды… Под смуту эту объявился новый Зрячий, по имени Пальцын, и повелел стройные ряды распустить, и каждый чтобы сам шел к молочной реке, а напоследок чтоб вывернул карманы да раскрыл рот: не утаил ли от общества крошку махорки либо алтын за щекой?
И нашлись-таки и утаенные алтыны, и отняты были крохи махорки, да так ловко, что поначалу никто и не понял: кем и как. Зато ликовали плоскостопцы, валили наземь каменных истуканов на площадях, пущали змеев и устраивали огненные феерверки, пили враз подешевевшую брагу без меры и кричали хором: «Сво-бо-да! Сво-бо-да!» Тут припомнились все обиды, учиненные в прежние времена. Вернулись из Комылских болот неправедно переселенные хабарские племена и обнаружили, что земли их заняты потомками заплечников; данники из камазских степей потребовали сатисфакции и компенсаций; на Крылатом Мосту в стольном граде сидели страшные бородатые гномы, что лишились вдруг заработков в своих пещерах, и гремели день и ночь касками по мостовой. Все словно разом лишились разума, и даже Пальцын, приплясывая с сображниками, отдал иноземцам поднадзорные земли задаром и под крики «Зеер гут! Плскостопцы – карашо!» - вывел дружины, отправив их подавлять внутреннюю смуту, что началась в Плоскостопии.
Города и веси населила страшная братва, что обложила данью всех мелких торговцев; мутноглазые торчки в открытую торговали маковым соком; стражники сговорились с судьями и братвой против всех; по подмосткам балаганов скакали петухи в голубых перьях и визжали песни столь непристойные, что и слушать нельзя, но даже невинные девы, коих почти не осталось, не краснели; служители Двух Фазанов приободрились и развернули торговлю хмельным и землями – и много еще чего удивительного случилось в то время.
Но тут и Пальцына призвала Такая-то Мать и Два Фазана. Новые Зрячие уже никого не удивляли и не радовали, и пришлось им самим себя выбирать и назначать, а прочие брели по привычке в неопределенном направлении, считая молочные реки всего лишь метафорой загробного бытия. И никто не замечал, что пахнуть стало иначе, что кислым и тяжелым стал воздух.
Так продолжалось много лет, но однажды сопливая Маша, трехлетка, что осталась без сторчавшихся родителей и жила у бабушки с дедушкой, прибежала домой и закричала: «Дошли! Дошли!» От этого крика задрали плоскостопцы понурые головы, разъяли склеившиеся веки и увидели, что от горизонта до горизонта тянется топкий берег, заваленный грудами осклизлого красного киселя, а меж берегами течет мутная зловонная сыворотка, неся островки гнилого творога. «Вот, это она виновата!» - услышали они возглас Последнего Зрячего, что тыкал перстом в строну козы Дерезы. «А-а-а-а!» - закричала толпа и кинулась убивать козу. И никто не заметил, как желтой искоркой мелькнул над горизонтом и упал, вскрикнув, маленький жалкий ангел, и как разом почернело с стало сворачиваться и остывать небо.