Иван Иваныч Иванов

 Иван Иваныч Иванов всю жизнь думал, что на таких, как он, вся жизнь держится, что Иванами Россия полнится, а оказалось все наоборот: узнал он случайно, что во всей стране у него полных тезок и нет вовсе. Иван Иваныч поначалу загоревал, а потом утешился: вот, мол, я какой редкий, в пору в Красную книгу заносить!
И так бы он и жил беспечально, кабы не бессовестность людская. Стал Иван Иваныч замечать, что именем его пользуются корыстные люди, а ему ничего не достается. Пошел он, скажем, в военкомат, а там образцы заполнения бланков, и везде имя записано: Иван Иваныч Иванов. И в ЖЭКе с тем же именем бланки. И в горгазе. И в паспортном столе. И даже в той конторке, где надгробия для добрых людей делают, стоит как образец эмалированный овал с фотографией какого-то хмыря, а на табличке написано черным по белому: «Иван Иваныч Иванов. Спи вечно. Любим и скорбим». Иван Иваныч осерчал, ножкой топнул, стал на тетеньку из конторки кричать, мол, вот он я, живой, а кого вы там нарисовали – знать не знаю! А тетенька ему отвечает, что это вовсе и не он, а совсем другой Иван Иваныч. Ну, а другого-то и нету вовсе, так что Иван Иваныч еще больше осердился: убирайте, говорит, мое имя с таблички! Тетенька – ни в какую, мы, бает, лучше ваш подлинный портрет разместим.
Пробовал Иван Иваныч судиться и с горгазом, и с военкоматом, и с похоронной конторой, чтобы платили ему за использование имени, да не обломилось ему ничего: вот, говорят, если бы твои родители, которые придумали имя, подали бы заявление – можно было бы еще подумать, потому что авторское право мы чтим, а так – фиг тебе. А Иван Иваныч давно своих родителей похоронил.
И занелюбил Иван Иваныч Иванов свое имя, да так, что спать-есть не может, так и свербит ему - сменить имя. Написал он заявление в ЗАГС: хочу, дескать, прозываться Сидором Сидорычем Сидоровым. А его стыдить-совестить начали: и что это вы от имени отказываетесь? Да на этом имени вся жизнь держится, Иванами Россия полнится! Может, вы, Иван Иваныч, в Израиль намылились? Так мы вам быстро фамилию приделаем – Шнеерзон!
Плюнул Иван Иваныч в сердцах и забрал заявление.
Вот стоит он у дверей ЗАГСА, темя потное, матерки под ноги сыплет, заявление в клочья рвет. И подходит к нему старец, калика перехожая, борода в пояс, рубаха посконная до колен, на груди ладанка кипарисовая с Нового Афона, под левым оком фингал цвета японской сливы, и просит на опохмел души дать сколько можно. Ну, Иван Иваныч думает: эх, выпью с добрым человеком, может, полегчает. Достал из кармана сто рублей и отдал убогому с поклоном и поговорил душевно.
Пошли они в гастроном, взяли банку корнишончиков да флакон «Посольской» и присели на лавочку в безлюдном месте в сквере, что у проходной завода Нужных изделий. И поведал Иван Иваныч дивному старцу о своих горестях, как бессовестные люди именем его пользуются неправедно да безоткатно. Выслушал его старец, подумал, пососал огурчик и говорит: «Беду твою понимаю. Только вот ведь какая незадача: имя к человеку так прирастает, что меняет всю его сущность. Вот ежели бы звали тебя Пушкин Александр Сергеич, то и бакенбарды бы у тебя росли, и девки бы за тобой бегали, и быть бы тебе убиту во цвете лет. Так что коли имя тебе поменять, то и жизнь твоя совсем по другой колее покатится. Но имен, тебе ответных, в запасе не много, да и из тех не всякое в свободном обороте имеется. Готов ли ты, сыне, сменить имя свое?»
- Готов, готов, отче, - закричал Иван Иваныч и в ножки старцу повалился. И набуравил ему тот в подставленную поллитровую банку – откуда и взялась-то? – до краев из ополовиненной бутылки. Выпил Иван Иваныч, помутилось у него в глазах и свалился он без памяти под скамейку.
Много иль мало времени прошло – про то судить невозможно, а только очнулся Иван Иваныч от тряски. Потянулся, потрогал себя – все ли цело, достал из сумочки зеркальце, чтобы губы подкрасить, да и увидел там бабу, да такую страшную, что не заматериться ну никак нельзя. Только вместо матерка пошел из него совсем стыдный визг. А тут еще рядом, на водительском сидении, оказывается, мужик сидит, пузатый такой, морда гладкая, голова кучерявая, губа отклячена, и смеется: «Ты что это, Иринка, вопишь, однозначно, как Немцов на Лужкова?» Видит Иван Иваныч – морда знакомая, где-то он этого хрена уже видел. Эх, думает, наверное, у Слизки вчера перебрали, вот и забыла я, как к Жирику в «Запорожец» попала. Надо бы спросить. И спрашивает так осторожненько: «Вольфыч, а мы где?» Вольфыч отвечает: «Где, где! В борозде! Едем из Домодедова ко мне на дачу в Коста дель Соль, будем с Митрфановым на пару лишать тебя депутатской неприкосновенности, однозначно!»
Вот приехали они на дачу в Коста дель Соль, встречает их Митрофанов на белом лимузине верхом, красавец – почти как Антонио Бандерас. Как водится, выпили сангрии, покушали паэльи, и стал Митрофанов намекать, что пора бы и начать лишать депутатской неприкосновенности, потому что у него херес в груди заколобродил. А у Иван Иваныча – ну, ни какой охоты. Да только против Митрофанова ему, худосочной девушке, разве устоять! И вот уже навалился на него Митрофанов, пыхтит: «Отдай неприкосновенность, Хакамада, я тебе от нашей партии за нее десять голосов подарю, а Жирик еще добавит!» В последний момент, когда уже сомлел Иван Иваныч и в коленках ослаб, подумалось ему: «Неужто никакого нет во мне гражданского мужества и партийной ответственности?» И тогда отвалился толстый Митрофанов и закричал страшно: «Вольфыч, Вован, а Хакамада-то, сволочь тощая – мужик!»
Потемнело в глазах у Ирины Хакамады и очнулся он под лавкой в безлюдном месте в сквере, что у проходной завода Нужных изделий.
И с тех пор Иван Иваныч Иванов именем своим гордится: «На таких, как я, вся жизнь держится, Иванами вся Россия полнится, не то, что на Хакамадах безродных! Мое имя – на каждом бланке за образец почитается, даже в похоронных конторах в вечность устремлено!»
Вот так.