Тушенка, шелкопряд и судьба

 В тот год мы с Серегой закончили третий курс. Летом работали на производственной практике, потом калымили, а тут и каникулы к концу подошли и замаячило начало учебного года. И такой у меня образовался нестерпимый душевный зуд – хочу отдохнуть, и все тут. Вот я Сереге и говорю: «Давай возьмем палатку да и махнем на неделю на Волгу, порыбачим, покупаемся, пока вода теплая…» А Серега мнется, чешет пятерней репу и бормочет невразумительно про какие-то дела. И тут до меня доходит: всему Нинка виной! Стервозная, надо сказать, девка, с параллельного потока. И надо же было такому случиться, что запал на нее Серега, ходит вокруг нее, как телок на привязи, а глаза глупые-глупые, и только что слюни из них не капают.
Но я добрый и на все готов ради Сереги: бери, говорю, с собой Нинку, втроем веселей. Не, отвечает Серега, ее родители не отпустят. Почему это? – спрашиваю. А Серега запунцовел, как свекла вареная, и понес какую-то ахинею, из которой я понял, что Нинкины предки за Серегину невинность боятся.
Хотел я, было, плюнуть на все и рвануть на Волгу один, да тут вдруг осенило: если мы втроем едем, то это уже организованная группа получается, и если дело повернуть, что это – культпоход по линии комсомола, то можно Нинкиным родителям соответствующую лапшу повесить на уши, потому что где комсомол – там нет места разврату. Я это Сереге объяснил, он суть ухватил моментально и поехал к Нинке – уговаривать.
В общем, через день мы втроем топали по дороге, что ведет от Звонаревки к Волге, к устью реки Малый Караман. Я там местечко знаю – закачаешься. Заливной луг с такой травой, что в ней прячутся с головой лоси и косули; вдоль реки - старый дубовый лес, а в нем – белые грибы размером с пляжный зонтик; уютные пляжики под обрывистыми берегами… А по утрам на косе окуни чавкают, заглатывая мальков, и выстраиваются в очередь, чтобы напроситься в уху.
Подходим мы к месту заветному, кряхтим под рюкзаками с барахлом, и тут я вижу, что все не так, как мечталось: лес стоит черный, птички не щебечут, и запах… Как бы вам сказать? Едва ощутимый, колючий, сухой, с мертвечинкой. Тут до меня дошло, в чем дело, ведь еще месяц назад слышал по радио, что в Поволжье дубовый шелкопряд леса жрет. А это, скажу я вам, такая мерзость, что хуже нет. Случалось мне бывать несколькими годами раньше в таком лесу. По всем кустам висят паутинные гнезда с клубками гусениц, и если ненароком попадет паутина на кожу, то потом вздуваются красные волдыри, которые зудят непрестанно, и доводят до бешенства, до исступления, когда хочется ногтями разодрать в кровь кожу. А кроме того, поднимается температура и першит в горле.
Я Нинке с Серегой объяснил, в чем дело, и решили мы, что, если в лес не заходить, то, может, и обойдется.
Поставили мы палатку у берега, подальше от леса, разложили скарб и началось наше привольное житье. Дрова для костра у берега находили, куда их весенним разливом наметало; в осиннике, что в лощине неподалеку рос, собирали грибы; а чаще всего проводили время за рыбалкой да купанием. Да все осторожно, с оглядкой, потому что старая паутина даже на траве кое-где все же была.
И вот, значит, замечаю я, что Нинка с Серегой от меня ни на шаг: невинность блюдут. А когда спать ложимся, то кладут меня посередине, как меч в той сказке. Мне, конечно, смешно, но мое дело маленькое, хотят, чтобы я их пас – буду пасти.
Вот так проходят три дня, и однажды вечером обнаруживаю я в себе ужасную перемену: не хочется ухи! Никогда бы не подумал, что дойду до такой жизни, чтоб уха надоела, а вот поди ж ты: мяса хочется, да так, что сил нет. Даже Нинка заметила, что это ты, говорит, Сашка, уху не лопаешь?
Я ей объяснил, что окуни мне так наскучили, что не могу на них глядеть. И Нинка, добрая душа, выдала мне из НЗ банку тушенки. Я, конечно, побрыкался для вида, и предлагал втроем разбавить мясцом рацион, но Нинка с Серегой решили друг другу неприхотливость демонстрировать до конца и от мяса отказались, так что я один всю тушенку уговорил. Вкус, правда, мне странным показался, но в те годы тушенку не часто приходилось лопать, и я решил, что таким вкус и должен быть.
Вот ночью, как и раньше, лежу я между Нинкой и Серегой, и чувствую, что в животе у меня какая-то исламская революция идет: массы требуют свободы, поют бунтарские песни и спать не велят. Я повертелся – повертелся, и понял, что срочно нужно выйти прогуляться. Серегу, конечно, ненароком разбудил, а спала ли Нинка – не знаю. Ну, я ему объяснил, что хочу на реку под луной посмотреть и наказал не баловать в мое отсутствие.
Выхожу – темень такая, что хоть глаз выколи. На ощупь добрался до травы. А травища высоченная, невытоптанная, мокрая от росы… Но куда деваться, нутру не прикажешь. В общем, через десять минут опять я забрался под одеяло и заснул вполне счастливым.
Только недолго мое счастье длилось: под утром чувствую, что чешется мой тыл так, что спасу нет, видать, чиркнул ночью в траве по проклятой паутине. А днем и вовсе невмоготу стало: так чешется афедрон, так что сам себя бы укусил, с риском сломать шею. А тут еще Нинка с Серегой все время поблизости, и не почесаться всласть. И никак от них, зануд, не спрячешься: ходят и ходят, как на привязи. И так терпел я до полудня. А потом и говорю: "Все, господа хорошие, мне срочно нужно уехать, потому что у меня неотработанный практикум по физике и книжку в библиотеку нужно срочно сдать, я только сейчас вспомнил, и вообще всяких дел полно. А вы и без меня управитесь без приключений, потому что комсомольская сознательность сильнее похоти". Хотя, последнее я им не сказал и даже не подумал, потому что зуд все мысли отбил напрочь.
И вот я побросал барахлишко в рюкзачок и рванул на большак так, что пятки засверкали, и на бегу чесался как прокаженный. А вечером того же дня купил в аптеке димедрола и стало мне легче.
С Серегой и Нинкой встретились уже в сентябре. Рожи у них довольные, и, смотрю, Серега на Нинку как-то иначе, по хозяйски, что ли, смотрит. А к зимней сессии вдруг разносится новость: Серега с Нинкой женятся! Я Серегу разыскал, и он подтвердил: да, говорит, женимся. Потому что наследник престола обозначился и тянуть дальше нельзя, а то вызовут в комитет комсомола и пришьют аморалку, потому что Нинка уже в прежние платья не умещается. Я, конечно, Серегу поздравил и Нинке мои поздравления попросил передать. А Серега мне руку жмет и говорит вдруг, что если бы ни я, то не видать ему Нинки, как своих ушей. Я даже опешил поначалу, а потом дошло. Ну, говорю, ты не меня, ты дубовых червяков благодари.
На свадьбе отгуляли и пошло все своим чередом, а к маю, в аккурат к весенней сессии, Серега с Нинкой нам в коляске прикатили, чтобы похвастаться, то ли пацана, то ли девчонку – я уж и не помню теперь. Скоро и учеба кончилась, и разбросала нас жизнь в разные стороны.
Встретиться снова пришлось только через десяток лет. Выпили мы с Серегой, стали про жизнь разговоры вести, вспоминать былое. А когда стал я Нинке приветы передавать, Серега меня и огорошил: да мы, говорит, уже лет восемь как развелись. Очень уж разные мы люди, кабы не твои паутинные козявки, мы бы еще тогда в этом бы разобрались и не было бы ни какой свадьбы. А ты, можно сказать, бросил нас друг другу в объятия.
И вот я все думаю: неужто Серега прав и, кабы не та тушенка да червивый лес, то и жизнь у них по другому сложилась бы? Неужто такими мелочами судьбы верстаются?