Старый велосипед

Деревни Горохово давно уже не значилось ни на одной новой карте —все дома были разобраны на дрова, срубы покрепче кто купил, кто украл и перевез на свои участки, чтобы построить курятники да свинарники. Жители – старики разъехались, кто к детям в город, кто еще куда-то. Одному Николаю по кличке Велосипед, немощному и старому одинокому человеку, деваться было некуда.

Перекошенный домишко, возрастом постарше самого Велосипеда, пришел уже в такую негодность, что страшно было на ночь оставаться — непонятно, на чем там крыша держится, если сквозь щели над печкой уже и птицы залетать стали, как к себе домой.

Николай был уже больной «наскрозь», как он сам говорил, а какой болезнью — Бог один знает, может, даже просто старостью обыкновенной.

Он всегда был человеком хмурым, а в последнее время — и нелюдимым. Потому еще, что людей просто не видел почти. Разве что, грибники да охотники какие-нибудь летом могли заблудиться да заглянуть за водичкой из старого колодца или дорогу спросить, а так…

Он давно привык к одиночеству, но сейчас, когда одной ногой стоял уже в могиле, сильно хотелось, чтобы хоть кто-то был рядом, хоть собака или кошка какая-нибудь. Собаки у него не приживались — дохли или убегали почему-то. Он это дело неблагодарное и забросил со временем. Ни телевизора, ни радио работающего уже не осталось. Да и к чему они, когда борьба с перебоями электроэнергии закончилась не в его пользу несколько лет назад — электричества, просто вовсе не стало.

Когда был покрепче, бывало на своем верном и единственном друге, старом велосипеде, Николай добирался до райцентра, чтобы запастись крупами да тушенкой на всю зиму. Потом и он «заржавел», как старая развалина – велосипед, и уже никуда не выбирался, перебиваясь скудным ассортиментом овощей с поросшего сорняками, заброшенного, когда-то большого огорода. У охотников иногда дичь покупал, а то и жалели, дарили. Да еще грибы сильно выручали. Слава богу, этого добра было полно у самого порога. На рыбалку не ходил, потому что крючка не видел давно. Вместе со зрением и слух покидал, и память куда-то улетучивалась постепенно.

Бывало, выйдет из дома и смотрит непонимающим взглядом — куда это все дома, люди подевались.

В это утро Николай проснулся бодрым и каким-то помолодевшим. И сразу отправился в сарай искать то, что осталось от велосипеда. Какая-то неизвестная сила или чья-то неведомая воля управляла желанием починить транспорт и ехать. Куда-нибудь, но ехать.

Три дня ушло на ремонт ржавого железа, а желание — странное дело — не то, что не уходило, а только крепчало до невыносимости.

Наконец, попробовав силы вдоль забора, чтоб опора была, если что, он вернулся в хату, взял деньги, котомку с зачерствевшей уже лепешкой, сел на своего железного «коня» и потихоньку отправился по заросшей дороге в сторону райцентра.

Силы покидали через каждый километр. Он останавливался, отдыхал, тяжело дыша, опять седлал своего «рысака» и двигался дальше и дальше.

Он не знал, зачем и куда едет, он сейчас, как никогда раньше, просто хотел к людям. Раз в месяц приезжала почтальонка, выдавала пенсию, почти не разговаривая, и тут же уходила из хаты, презрительно зажимая нос двумя оттопыренными пальцами.

Велосипеда никто не любил и раньше, а теперь, когда он стал похож на потрепанный мешок из-под картошки, и вовсе шарахались все, кто знал.

Да, если честно, он и сам никого не любил, за всю жизнь ни другом, ни родственником не обзавелся. Были какие-то родные, да на что они ему нужны были? А со временем и вовсе все следы братьев-сестер да племянников потерял. И детей у него не было. А откуда ж им быть, если «жена – «стерва», сбежала на второй год жизни. Поколачивал он ее, видишь ли! Заслужила — вот и поколачивал» — так объяснял он на вопросы сильно любопытных. «Лыбилась каждому, радовалась всему подряд по поводу и без повода, и курице, и подсолнуху, и соседке с соседом».

Слышал потом, что «счастлива она, видите ли, замуж вышла, детей кучу нарожала, муж ее уважает, видите ли…».



А сейчас хотелось, очень хотелось, чтоб кто-то и расспросил, и выслушал, и пожалел. А может, накормил бы мясом или борщом со сметаной или сальцем зажаренным.

Он ехал, останавливался, сидел, вздыхал. И ехал, ехал вперед, к ним, людям, не таким сейчас ненавистным.

Николай стал вдруг бояться, что вот помрет, да и будет валяться в избе, пока в мумию не превратится. Не жил нормально, а вот умереть почему-то хотелось чуть-чуть поторжественнее этого, вполне вероятного, варианта.



Когда показались дома райцентра, день уже клонился к закату. Николай дошел до перекрестка, придерживая сбоку велосипед (ехать среди машин не осмелился), и остановился в растерянности, шепча под нос «И чего приперся?». О том, как теперь такой же путь назад преодолеть, даже думать не хотелось. Пожалуй, впервые в жизни глаза стали мокрыми — не плакал он, слезы сами себе командовали — плыли по сморщенному, как печеное яблоко, лицу.

Он поставил велосипед к дереву и поплелся к фонтану в центре скверика, чтобы умыть лицо, да посидеть, охладиться — жара стояла небывалая для мая.

Николай рассматривал наряженных по-праздничному людей.

«А может, и не праздник у них, может, теперь такая хорошая одежа бывает» — думал он грустно.

Николай сидел прямо на бордюрчике, и на спину попадали струйки фонтана, но вставать и пересаживаться куда-то, не было сил. Память была ясною, как никогда, хотя сил физических совсем не осталось — толкнул бы кто случайно — упал бы замертво, казалось ему. А толкнуть было кому — вокруг фонтана собралась по какому-то случаю огромная толпа. Они о чем-то негромко все говорили, а Николай бы и громкого ничего не услышал, совсем плохо стало с ушами. Он разглядывал людей вокруг и особо выделил молодую, похожую на артистку, женщину, которая что-то говорила в микрофон, подходя к собравшимся, то к одному, то к другому. А поймав взгляд старика на себе, сейчас шла прямо к нему. Только тут Николай заметил, что на него направлена камера и все теперь тоже стали разглядывать его.

«Кино, что ли, снимают?» — подумал Николай, но встать и исчезнуть, уже не было сил.

«А? Чего?» — переспросил он девушку – артистку и прижал ладошку рупором к уху.

— А вы, дедушка, кого ищете? — спросила она. — Вы пришли к фонтану, наверное, потому что хотите разыскать кого-то из родных, так? — продолжала наступление девушка с микрофоном.

— Говорите! Говорите! Называйте фамилию, дедуля! — подталкивала локтем сидящая рядом молодая женщина с фотографией в руках.

Как-то очень быстро Николай сконцентрировался, вспомнив, что видел как-то в сельсовете, пока ждал председателя, эту передачу, в которой все разыскивают своих родных и знакомых.

«И на кой это надо?» — думал он тогда. А сейчас вдруг заговорил, как по написанной, подготовленной заранее, шпаргалке:

— Меня зовут Хромов Николай Николаевич, деточка. Я ищу… мне бы хоть кого-то найти из родных. Может, жена моя бывшая жива. Она – хороший человек, но мы… не сошлись карактерами когда-то. Я вот… живу я один, больной, а нету у меня никого. Вообще. У меня и хата повалилась. Я до зимы доживу, если… Мне бы помощь какая… Может, племянники меня помнят — Витька и… кажется… памяти нету, извиняюсь… Есть племянники, сестры, может, живые. Помогите, кто может, короче говоря, старику! — и он горько заплакал.

— А как зовут супругу вашу… бывшую? — сама прослезилась ведущая.

Николай собрал последние силы, встал, пряча слезы, и спешно поковылял в сторону, к велосипеду.

Он добирался до своей хаты долго и пешком — велосипед бросил на первой же горке, сил тащить этот хлам не было, да и рассудил логично — это был его последний такой дальний путь.

***

— Дедушка, ну, пожа-а-а-луйста! — ныла Валюшка, теребя умоляюще плед, которым дед укутался в кресле перед телевизором. — Ну, можно я только на рекламу хоть переключу на «Ералаш», ну чего ты эту передачу все время смотришь и смотришь, фронтовиков, что ли, ищешь? Все же дома, никто же не терялся у тебя. Ну, де-е-е-да…

— Внучка, сколько тебе говорить уже, что фронтовиков у меня нет, я во время войны такой, как ты сейчас, был. И отстань со своим «Ералашем», его сто раз повторяют, а тут люди ищут… Стой-ка, стой-ка, Валюшка! Подай очки! Да скорее ты, вон, вон, на столе!

Алексей Александрович прищурился и добавил громкость. Потом, напялив очки, подскочил ближе к телевизору, чтобы максимально внимательно рассмотреть плачущего полуглухого старика, умоляющего найти хоть кого-то. Сам, видно, не решил, кого. Когда тот назвал свое имя, Алексея, как будто, током ударило — да это же он самый, Велосипед!

Он уже не стал досматривать передачу, встал, вздыхая рывками и так громко, словно волна прибоя о песчаный берег — «хха-хха…».

— Дедушка, что с тобой? А кто это?! Твой фронтовик, ой… Кто этот дедушка? Твой настоящий папа? — Валюшка забыла даже про «Ералаш».

— С ума сошла, Валентина? Какой еще папа? Он такой же, как я. По возрасту. И тоже уже прадедушка чей-то, как я.

— Да? Ничего себе! Он же такой старый! Ой, извини, деда… — смутилась она.

— Ладно. Все, отстань, внучка. Я на пробежку. Пойдешь в парк? — предложил он Валентине нехотя, пока обувался в кроссовки.

— Не, деда. Неохота. Не пойду сегодня.

— А я пойду. Ты иди, маме помоги там, на кухне, чаек организовать.

Пробежка не удалась. И даже просто гулять не хотелось. Алексей сидел под ивой, которая ветками – куполом укрыла его лавочку от людей и вспоминал.

Он давно простил и забыл. Он долго держал зло и даже хотел отомстить когда-то. Найти Велосипеда и отомстить. Он, не верующий ни в черта, ни в Бога, отважился даже сходить в церковь. А когда поговорил со священником, когда тот просто сказал, что надо простить не формально, а искренне, он, сам не понимая, как это получилось, простил его. И с тех пор забыл. Навсегда. А сегодня, когда увидел дряхлого, старого и такого жалкого Николая Хромова, сердце почему-то так сжалось, так что-то заныло в груди, что стало реально нехорошо — никогда он так не чувствовал свое сердце.

***

— Дед, ты чего? Что, вообще, у тебя тут случилось? — не унималась внучка, разливая по чашкам зеленый чай. — Валюшка говорит, ты кого-то там, в передаче, знакомого увидел. Что случилось-то? Колись, давай, мы ж не отстанем! А будешь и дальше молчать и вздыхать — папе расскажу.



Они проговорили полночи, листая армейский альбом Алексея Александровича. А утром пришел к завтраку старший сын, которому все уже доложили и внучка, и правнучка по телефону.



— Пап, я тебя переубеждать не собираюсь — глава семьи — ты, тебе и решать, — пожимал плечами взрослый мужик сын. — Как скажешь. Ехать тут — совсем ничего. Собирайся, чего сомневаться. Может, так и нужно. Не знаю. Тебе решать.



***

Николай с трудом открыл глаза, пошевелить головой не мог, и теперь рассматривал висящую высоко и перевернутую вниз горлышком, пузатую бутылку с делениями. Внутри сосуда еще была какая-то жидкость прозрачного цвета, но она потихоньку уменьшалась и уменьшалась, капая или стекая вниз, куда-то к его телу, по прозрачной мягкой трубке.

Пахло больницей, лекарством и холодом. По телу пробежались мурашки, и он сильно вздрогнул.

— Ой, осторожно, осторожно, деда! — над лицом склонилась симпатичная девушка. Марлевая маска на ее лице не мешала увидеть, какая она красивая — глаза одни чего стоят.

— А… я г-г-где? — еле прошептал Николай, глядя с надеждой, что еще не на небесах.

— Спокойно, спокойно, Николай Николаевич, — ласково ответила медсестра. — Вам волноваться нельзя, с вами уже все хорошо, вы в больнице. Слава богу, что вас нашли и доставили к нам. У вас был инсульт, но уже все хорошо. И хорошо, что вы проснулись, пора уже.

— А Ира? — почти беззвучно спросил Николай.

— Ира? А кто это, Ира? Вас привезла не Ира, не женщина. Вас мужчины привезли.

— Не з… наю… кто… Ира… Вело-си-пед…

— Велосипед? Владимир Иванович, по-моему, он бредит, — обратилась девушка к кому-то, кто находился за изголовьем высокой железной кровати. — Или у него с памятью что-то?

— С памятью, скорее, — отозвался низкий мужской голос. — Он плох совсем. Да и стар. Хотя… В человеческих условиях выживет, поживет еще.

— Док-тор… вело-сипед… где?

Врач подошел и молча смотрел на старика.

— Хорошо, хорошо, — сказал он через минуту. — Вы пока поспите, а станет лучше — мы поговорим о вашем велосипеде, хорошо?

И доктор ушел. А Николай сейчас сам не понимал, зачем он спрашивает о потерянном велосипеде. Он ничего не помнил совсем, а вот велосипед этот, ржавый, старый стоял почему-то перед глазами.

***

Когда Алексей прибыл вместе с другими новобранцами в свою часть, ему уже сразу показалось, что попал в ад. Худой, как сушеная вобла, слабый здоровьем ровно настолько, чтобы еле-еле пройти призывную медкомиссию, щурящийся даже в очках, здесь, в Ачинске, он постоянно мерз и ежился от холода даже в помещении. Из теплого Астраханского края — да сразу — в Красноярский, где осень похожа на лютую зиму в родных краях.

Хорошей новостью были только слова прапорщика, заполнявшего какой-то журнал: «Ничего, боец, выживешь, откормим тут тебя на убой кашами с маслом, чтоб гимнастерку хоть было чем держать. И откуда ты, дохлый-то такой? А, вот как! Тебе повезло — земляк тут у тебя даже есть».

Позже, правда, Алексей понял, что слово «повезло» было сказано в переносном смысле — лучше бы такого земляка не видеть, не знать.



Велосипеда боялись все, общения с ним старались избегать даже старослужащие, которые прожили тут с ним бок о бок уже не год. Говорили, что таким злым и гадким он пришел уже с гражданки, и первое время был жестоко бит за свою строптивость «дедами». Вот теперь, когда сам до «дедов» дожил, отрывался на новеньких изощренно.

Вообще, самого понятия "дедовщина" в те годы не было, как такового, но в отдельных, суровых местах Советского Союза, время от времени вспышки жестокости наблюдались. Видимо, по причине жесткого характера тех мест. Эти попытки тут же немедленно гасились, а информация там, на местах, закапывалась глубоко и навеки в недра земли.

— Что, умный?! Пенсне свое снимай, земеля! —Велосипед сорвал с лица Алексея очки и тут же дал под дых так, что тот скрючился, застонал и не смог устоять на ногах, упал.

— Ненавижу умников! Кликуха будет у тебя Скелет. Усек?! Усекли? — обернулся он ко всем остальным.

В тот раз Алексей не смог постоять за себя — он просто еще часа два вообще не мог стоять. И время было потеряно. Наступило подчинение, бороться с которым можно было только силой, а ее у Алексея не было отродясь.

Пытки были ужасными: от залитого холодной водой матраца до битья табуретом по голове. Одно время Алексей пытался как-то пожаловаться на Велосипеда, но был избит с особой жестокостью, до харканья кровью, до кровотечения из других мест.

За пару месяцев такого «приятного» знакомства с бугаем – земляком Велосипедом Алексей дошел до такого отчаяния, что подумывал и о побеге, и о том, что, в принципе, лучше повесится, чем ждать завтрашнего дня.

Он, в конце концов, подумав серьезно, написал письмо матери. Даже для того, чтобы просто, на всякий случай, попрощаться. И в тот день, когда узнал, что она уже в пути, едет к нему, пришел в панику и от того, что сорвал ее в такую даль, и от того, что раз ему доложил прапорщик это известие, Велосипед тоже должен быть уже в курсе.



Били его в туалете, время от времени макая головой в чугунный унитаз. Алексей, слегка уже знакомый с медициной, — он до армии отучился год в ветеринарном техникуме — просил об одном — «Сюда бить не надо, по-жалуй-ста». И поэтому били именно «сюда».

— Велосипед, давай! — подыгрывали «слуги», — Фирменный твой, давай, велосипед покажи, давай!

Алексей уже знал, почему у Николая Хромова такая кличка. Велосипедом называли его любимый вид пытки. Бойца ставили к стене, делали растяжку, прижимая руки и ноги к стене, как на распятии, Велосипеда приподнимали на руках двое самых сильных солдат, а он, имитируя быструю езду на велосипеде, методично молотил в низ живота жертвы.

Мать прибыла в часть в тот момент, когда «скорая» уже увезла полумертвого Алексея в госпиталь в Красноярск. С нею случился сердечный приступ, от которого она отходила еще много лет, но так, страдая сердцем, однажды все-таки ушла из жизни, не успев состариться.

А тогда, вместе с матерью Алексея, практически день в день, в часть с проверкой нагрянуло высокое начальство из самой Москвы.

Пока оперировали Алексея, пытаясь спасти, если не почку, так хоть его самого, мать «обрабатывали» со всех сторон, убеждая не поднимать шума. А ей и не до шума было — она не отходила от реанимационной палаты, в которой находился ее единственный сын.

Велосипеда срочно перевели в другую часть, где его тут же и настиг дембель. Все было шито-крыто, ворота воинской части после отъезда довольного приемом столичного начальства, закрыли на два шлагбаума, и уже не впустили ее даже на минуту.

Тем все и закончилось — Алексея с удаленной почкой в армии никто не держал, комиссовали и отправили домой вместе с матушкой, от Велосипеда, наконец, избавились все, перекрестились и тоже забыли.



***

В доме Алексея Александровича был генеральный переполох — всей семьей делали перестановку и уборку, освобождая для Николая Николаевича комнату на первом этаже. Зять, хоть и нехотя, согласился, что ничего страшного нет в том, что теперь его кабинетом станет холл второго этажа дома. В столовой к большому обеденному столу приставили еще один высокий стул — теперь обедать и ужинать будут впятером.

На следующий день после выписки Николая из больницы, дочь посадила его в машину и свозила в парикмахерскую и к зубному, чтобы привести в человеческий вид и проверить состояние оставшихся зубов — что-то его беспокоило очень. Приодели, обули.

Может быть потому, что практически полная амнезия завладело мозгом Николая, вжился в семью он так быстро и натурально, словно провел с этими людьми всю жизнь. Поговорить о прошлом было невозможно, да и, слава богу, никто не хотел и не собирался листать фото в альбомах и в памяти своей.

Николай гулял по парку с Алексеем, помогал тому и в саду, и в гараже, не мог оторваться от экрана телевизора, что бы тот не показывал, подружился с Валентиной так, что как преданный пес стоял по утрам под ее спальней и ждал, когда это лохматое рыжее чудо проснется и, наконец, выйдет.

Алексей съездил с Николаем в сельсовет, перевел на другой адрес его пенсию, всем раскланялся там, показав, что Николай уже прописан в его большом коттедже, а вовсе не претендует Алексей Александрович, уважаемый зоотехник и заслуженный пенсионер, на имущество потерявшего память старика.



***

Прошло два года. Николай за это время стал равноправным членом семьи, которого обожала ничего не знавшая правнучка Алексея и называла теперь стариков «дедушка мой» и «дедушка старший». Она таскала деда Николая в зоопарк и в кино, гуляла вдоль набережной и играла втихаря от деда Леши с ним в карты.

Память не возвращалась, и всех это устраивало. Да, даже вернись она, эта коварная штука – память, вряд ли теперь в этом седовласом, коренастом и крепком, веселом и таком «своем» старике – друге, Николай бы узнал того очкарика – новобранца, солдата, которого он превращал методично в течении полугода в инвалида. Да и сам Николай был уже другим человеком, новым, не тем. Прищур его глаз стал мягким и таким же теплым, как у других его сверстников в этом нежном возрасте. Он благодарил Бога за то, что живет, как у Него за пазухой, хоть и не помнил, как жил раньше, кем был.



***

В день рождения Валентины на праздничный обед собралась вся огромная семья — приехал сын Алексея, родственники. Друзья и подружки Валюшки дарили подарки и наблюдали, завидуя, вручение уже не детских безделушек от старших.

— А ну-ка, дочка, выгляни в окно! — мама Валентины отдернула штору и пропела «пам-пара-пара-пара-пам, пам, пам, пам-пам!».

Все гости тоже высунулись в отрытые нараспашку большие окна. В тот момент, когда зять позвонил под окном гостиной в велосипедный звоночек, все зааплодировали, поддерживая радостные крики Валентины «Ура! Ура! Мне велик взрослый подарили!», никто не заметил, как сполз по стеночке на ковер Николай.

— Держись, держись, Коля, «скорая» уже вот-вот будет, держись, друг! — метался вокруг кровати в комнате Николая Алексей. — Плохо? Плохо тебе? Сердце, да? Не молчи!

— Я… я все помню… вело-сипед… — не открывая глаз, проговорил сквозь стиснутые зубы Николай.

Он замолчал, а Алексей боялся что-то спрашивать уже.

— Старый вело-сипед… — ухмыльнулся сквозь боль Николай.

— Что, велосипед? Что помнишь? Иру? Жену вспомнил? Вот и славно, вот и хорошо, дорогой. Сейчас приедут, укольчик сделают, это не инсульт, это просто так бывает, когда шумно… не волнуйся, главное. Хочешь, я включу тебе телевизор, хочешь, чайку холодного глоток принесу? Ты, главное, не спи! Спать – ни-ни! Ладно?

— Чайку бы… — повернул Николай голову в сторону Алексея и пристально посмотрел. Так посмотрел, что Алексей отвел глаза — не дай бог, вспомнить ему все.

Он встал, включил телевизор тихонько и поспешил на кухню за чаем.

— И о погоде… — говорил женский голос быстро, но спокойно, размеренно. — … На значительной территории России погода соответствует норме. В предстоящие выходные сезонные перемены налицо. Исключение составит только Сибирь, где бабье лето стало… В Москве в субботу без осадков, в воскресенье дожди, температура около нормы - 6…8 градусов тепла, атмосферное давление… В Красноярске, Ачинске погода преподносит сюрпризы…

***

— Прости меня, Ске-лет… друг… — эти последние слова, которые еле слышным шепотом сказал, напрягшись всем телом, уже по дороге к машине «скорой помощи» Николай, услышал только Алексей Александрович, поддерживающий носилки.

И только он заметил, как стала ноша чуть легче, всего на каких-нибудь двести граммов. По данным некоторых ученых, именно столько весит душа человека.