Валентина Кадетова: "Статья "7 "б" (повесть)

  Первое, что увидел Андрей, проснувшись, был новенький «Океан». Приёмник стоял на тумбочке рядом с кроватью. «Надо же пригрезиться такому!» – подумал Андрей и закрыл глаза. Когда он снова открыл их, приёмник не исчез. Нет, не сон! Так, значит, это и есть тот сюрприз, который родители подготовили ко дню его рождения!
А вечером Андрея ожидал ещё один, не менее радостный подарок. Когда он развернул газету, чтобы, как всегда, познакомиться с новостями района, в глаза ему бросились строчки:

Взметнула алый флаг заря –
Навстречу съезду!
Идут по полю трактора –
Навстречу съезду!
Стремятся воды бурных рек –
Навстречу съезду!
Идёт рабочий человек –
Навстречу съезду!

Его стихи! Целая подборка стихов! Правда, Андреевы стихи уже несколько раз печатались в районке, даже в «Гомельской правде» были, но чтобы целая подборка – такого ещё не было. Наверное, Толя Роговец постарался. В редакции же, кроме него, никто не знал, что именно сегодня Андрею исполнилось семнадцать. Хотелось смеяться и петь. У него уже тогда были свои песни. Свои слова, своя мелодия…
А потом он слушал приёмник. Не столько слушал, сколько щёлкал переключателем, снова и снова радуясь: это же столько радиостанций можно слушать! Хочешь музыку – пожалуйста, хочешь новости – вот тебе новости. А это… Что это? Странная какая-то песня. И голос певца незнакомый:

Детей – в детдом, а стариков – на волю,
А тех, кто сил исполнен – расстрелять!..
О, как же ты горька, казачья доля!
И жизнь тебе ни мачеха, ни мать!

Вдруг в приёмнике послышался треск и, сколько Андрей ни крутил ручку настройки, разобрать можно было только отдельные слова:

… большевистской бандой
Велись на смерть две трети казаков.

Андрей решил вообще не ложиться спать, пока не удастся послушать ещё что-либо «такое». Очень уж это было интересно и непривычно. Он уже понял: это одна из зарубежных враждебных радиостанций, передачи которых стараются «глушить». Он про такие радиостанции кое-что слышал от хлопцев. Но одно дело слышать от кого-то, а совсем иное – послушать самому. Может, это «Голос Америки»?Наконец надоедливый треск исчез и мужской голос с заметным акцентом произнёс: «В эфире радиостанция «Свободная Европа». Послушайте передачу «Чекисты засучили рукава».
Сегодня Андрей уже не помнит содержания той первой услышанной им передачи «враждебной радиостанции». Помнит только, что разговор шёл о работе Архангельского КГБ. Работа такой мифической (так он тогда считал) организации совсем не интересовала Андрея. Может быть, в следующий раз удастся послушать что-то более «клеевое»?
Назавтра он похвалился своим «открытием» Шурке Тимошкову, и они начали время от времени слушать «Свободную Европу» вместе. Ну, конечно же, большая часть того, что они слышали, была чепухой. Ну чего стоило, например, такое: «Коммунистический лидер заявил, что в Советском Союзе нет и не может быть людей, недовольных своей властью, потому что наипервейшей её заботой является забота о каждом трудящемся человеке, и что не надо брать в расчёт психически больных людей с их неадекватными суждениями и поведением. Таких людей помещают в клиники и оказывают нужную медицинскую помощь».
«На самом же деле, – комментировал диктор, – в Советском Союзе в «психушку» принудительно загоняют людей, если они имеют неосторож-ность публично неодобрительно отзываться о деятельности даже низовых органов советской власти, не говоря уже о деятельности высших её эшело-нов».
Тогда они с Шуркой долго смеялись. Надо же придумать такое! Нормальных людей – в психушку! Вон Мотьку Титову время от времени туда забирают. Так она ж, все знают, «сдвинутая» ещё с войны. От неё чего угодно ждать можно. Недавно чуть было дом свой не сожгла. Проснулась ночью и стала на полу костёр разжигать. Хорошо, что сын с невесткой в это время у неё гостили, так огонь потушили. А Мотька знай кричит, что хотела нашим самолётам дать знак, куда бомбы бросать. А однажды дядьку Менько в психушку возили: «на коня сел» от водки. Долго там был. Может, месяца два.
– Андрей, – предложил однажды Шурка, – а давай я магнитофон принесу, и будем самое интересное записывать. Вот недавно анекдоты передавали. Про Брежнева. Я один только запомнил. И песни классные были. Давай?
Сначала всё было только увлекательной игрой. Но Андрея всё чаще и чаще начала посещать мысль: «А разве всё то, что передаёт «Свободная Европа», клевета?» Теперь он по несколько раз прокручивал плёнку магнитофона и кое-что конспектировал в блокнотах, где были и его стихи. Да и стихи у него стали другими. Не получались уже те торжественно-возвышенные, восславлявшие партию, печатавшиеся обычно на первых страницах и, если быть искренним, своей возвышенностью никого не волновавшие. Андрей начал более внимательно присматриваться к окружающему, к людям. Появлялись новые мысли и – сомнения, сомнения… Справедливо ли, например, что Шуркин отец второй год сидит в тюрьме за то, что отлупил – и мало! - ворюгу Гришку Телепня, которого застал в своём доме, когда тот выносил узел с уварованными вещами, а сын районного начальника спокойно разъезжает на шикарном отцовском авто, хотя (все это знают) просто так, с пьяного куража, искалечил парня. Почему в райисполкомовском магазине, куда Андрею случайно удалось попасть, нет разве что птичьего молока, а простые люди давятся в очередях за куском сомнительного вида колбасы? И почему сегодня люди должны не просто жить, а «бороться за счастье будущих поколений, если жизнь у каждого человека всего только одна?» Неужели и вправду наша государственная система – «своего рода гомункулус»? В недавней передаче "вражеского радио" было сказано: "Ни рабовладельческий, ни феодальный, ни капиталистический строй не формировался "по плану", не имел под собой "теорий". Социализм - искусственно созданная система, а всё искусственное недолговечно.
Как-то Андрей показал свои конспекты одному своему знакомому. Потом второму, третьему… Почти все просили дать почитать. Он никому не отказывал.
– Берите, читайте, – спокойно говорил он, – если вас это интересует.
Но спокойствие его было только внешним. Каждый раз, когда ему воз-вращали прочитанное, он с волнением ждал: что же скажут? Но обычно никто ничего не говорил, а те, у кого Андрей пробовал спросить о впечатлении, неискренне улыбались и пожимали плечами. Два блокнота вообще где-то затерялись…
Толя Роговец, полистав записи, вдруг спросил:
– Андрей, а ты не боишься?
– А чего я должен бояться? – удивился Андрей. – Свобода слова в нашем государстве гарантирована Конституцией. Кто-кто, а ты, работник прессы, должен это знать.
– Поэтому и предостерегаю, что знаю кое-что. Ты что-либо слышал о Солженицыне?
– Да слышал немного. У нас говорят и пишут, что он клеветник и предатель, а вот «Свободная Европа»…
– Ну-ну, – Роговец оглянулся по сторонам и, не прощаясь с Андреем, ушёл.
Говорят, многие люди в той или иной степени владеют способностью предчувствовать недоброе. У Андрея, наверное, такой способности не было. Он спокойно ходил на работу, старался как можно реже пропускать занятия в вечерней школе: через месяц начнутся экзамены, и ему надо успешно сдать их, чтобы получить хороший аттестат. Он собирался поступать на факультет журналистики. Правда, ему в районной газете пообещали дать направление, но прежде всего надо надеяться на себя. Андрею просто необходимо поступить в этом году. Если ж не поступит, такая возможность представится ему только через два года, после службы в армии. А за два года многое может случиться. Да и поступать будет труднее после такого перерыва. И ещё одно, очень важное для него: Светлана тоже будет поступать в университет. Хотя она собирается на юридический факультет, главное – они (если всё сложится) будут жить и учиться в одном городе. Да ещё каком городе!
Вот это, только это должно волновать его сейчас. Всё остальное решится само собой. Он отгонял от себя нежелательные мысли, старался реже слушать «Свободную Европу», а блокноты с конспектами забросил на антресоли. Конечно, он не придал особого значения Толиковым словам – ой, перестраховщик! – но после встречи с ним в душе уже не было прежней слаженности. Может быть, ему, Андрею, рано ломать голову над так называемыми политическими проблемами, тем более, что хватает личных.

… Они явились утром. Андрей торопливо глотал чай – пора было уже идти на работу – когда возле их дома остановилась одна, потом ещё одна машина. Андрей посмотрел в окно. Они уже шли во двор. Один, два, три… шесть! Шестеро мужчин. Двое в военной форме, остальные в гражданской одежде. Отец, на ходу вытирая руки (он копался в стареньком, наверное, уже отслужившем своё мотоцикле), растерянно шагнул навстречу вошедшим во двор, отрицательно покачал головой, показал на дом и пошёл следом за непрошенными гостями.
Андрей стоял у стола и обеими руками сжимал чашку с недопитым чаем.
– Романов Андрей Андреевич? – не здороваясь, то ли спросил, то ли отметил гражданский с коричневой папкой в руках.
Андрей разлепил посеревшие губы:
– Да, это я.
Военные удивлённо переглянулись, и один из них с недоверчивой усмешкой произнёс:
– Послушай, мальчик, а ты не…
Гражданский жестом руки прервал его и сухо приказал Андрею:
– Собирайся. Пойдёшь с нами.
Отец попробовал перечить:
– Почему это он должен неизвестно куда и неизвестно с кем идти? Он опаздывает на работу!
Гражданский ткнул ему в лицо красную книжечку:
– Раньше надо было смотреть, чем занимается ваш сын! А сейчас мы с этим разбираться будем!
Андрей покорно пошёл к машине. Он ещё не совсем понимал, зачем понадобился этим, по всему видимо, серьёзным людям.
Машина остановилась на площади напротив здания райисполкома. Его повели на второй этаж. Ослепительной молнией сверкнула золотистая над-пись на чёрном фоне двери, и мерзкая, лохматая лапка страха сжала Андреево сердце.
Вид человека, который сидел за письменным столом скромно обставленного кабинета, немного успокоил: ничего страшного не было ни в мягкой розоватости полных щёк, ни во взгляде прозрачных голубовато-серых глаз. Следователь? Но вёл он себя совсем не так, как те, что недавно привезли Андрея сюда. Пригласил сесть, предложил сигарету, похвалил за то, что не курит, спросил, где работает, чем увлекается, часто ли бывает в областном центре. Потом достал из ящика стола два блокнота:
– Тебе знакомы вот эти вещи?
Андрей хотел взять блокноты, но следователь не дал:
– Так узнаёшь или нет?
– Мои блокноты. Но откуда они у вас?
– Ах, Андрей, Андрей! Не зря говорят в народе: «Кто не был молод, тот не был глуп». Но ничего… Всё ещё можно исправить, если ты будешь искренним. Сейчас ты мне подробно расскажешь, кто, когда и как втянул тебя в это, мягко говоря, некрасивое дело, кто дал поручение распространять вот эти – он жестом показал на блокноты – клеветнические материалы и какие ещё поручения ты имел от руководства своей организации.
Увидев, что следователь уже разложил на столе бумаги и подготовился записывать его показания, Андрей улыбнулся:
– Да что вы! Никто никаких поручений мне не давал. Просто я слушал по транзистору «Свободную Европу» и конспектировал.
Следователь поднял светлые кустистые брови:
– Слушал «Свободную Европу» и конспектировал? Красиво! Очень достойное занятие для комсомольца. Ты же комсомолец?
Андрей молча кивнул.
– Ну вот! Комсомолец конспектирует враждебную брехню про урода и отщепенца Солженицына и – доволен! Думает, что за это он орден получит! Получишь! Только не орден и даже не медаль. Но сейчас разговор про другое. Про антисоветскую организацию, отношение к которой тебе всё равно не спрятать. Поэтому самым лучшим выходом из той грязной ситуации, в которой ты очутился, будет добровольное признание и желание, искреннее желание помочь нам.
– Да не знаю я ни про какую антисоветскую организацию, поверьте!
В глазах следователя вспыхнули злые огоньки:
– Проверим, тогда проверим!
Он повертел телефонный диск:
– Ну, как там? А магнитофон?
Андрей потом только узнал, что забрали не только его приёмник и Шуркин магнитофон, но и тетради со стихами и черновиками статей. Даже ту заветную тетрадь, где все без исключения стихи были посвящены Светлане.
Дальше начался допрос. И сплыла куда-то искусственная доброжела-тельность с розового лица следователя, и ледяным, жёстким стал взгляд прозрачных голубовато-серых глаз:
– Ты что это из себя дурачка строишь? Думаешь, мы ничего не знаем? Считаешь, что если ты несовершеннолетний, так на тебя управы нет? Конечно, жаль, что тебе нет восемнадцати. Мы бы тут долго не разговаривали с тобой, а просто выписали бы тебе путёвку на Архангельский «курорт» лет на десять. Но ты не радуйся. Твоё тебя не минёт. Вот как возьмём да посадим тебя в «музыкальную шкатулку» – слышал про такую? – сразу всё расскажешь, если сейчас по-хорошему не хочешь. Говори!
– Мне нечего говорить. Я уже всё вам рассказал. Слушал «Свободную Европу». Конспектировал. О том, что в области существует антисоветская организация, впервые слышу от вас.
– А вот это? – следователь положил перед Андреем тоненькую ученическую тетрадку. – Это тоже передавала «Свободная Европа»? Заступник народный! Читай! Вот здесь! Вслух читай!
Андрей склонился над тетрадью:

Старательно бабушка Ганна
Трудилась в колхозе «Рассвет»,
Тянула ярмо беспрестанно
Полсотни, наверное, лет.

Сыночков и дочек растила…
Когда же уродка-война
Спать мужа навек уложила,
Косила, пахала она.

За то получила награды:
Вон грамоты стопкой лежат,
И пенсия тоже что надо –
Рублей так рублей! Двадцать пять!

Заботится власть о народе…

– Хватит! – прервал следователь. – Ну так что? Это откуда у тебя?
– Это я сам написал, – еле слышно произнёс Андрей, – это мои стихи. Меня однажды попросили…
– Кто попросил? – насторожился следователь. – Кому нужны были такие, с позволения сказать, опусы? Это ты так благодаришь своё государство за то, что вырастило и выучило тебя? Руки бы тебе переломать за такое «творчество» или вообще голову оторвать. Конечно же, тебя попросили. Сам бы ты не додумался до такого. Я же специально перечитал твои публикации в районной газете. Там написано совсем иное. Последний раз спрашиваю…
– Спрашивайте, сколько угодно. Никакой антисоветской организации я не знаю.
Его отпустили только вечером, предупредив, чтобы никуда из дома не отлучался, потому что разговор ещё не окончился.
А на следующий день за ним приехали два милиционера. Андрей слышал, как подъехала машина и встретил «представителей власти» уже одетым. Они вышли на улицу и Андрей остолбенел: у ворот стоял «воронок». Куда его собираются везти? Зачем? На допрос он пришёл бы сам. Зачем же милиция? Зачем здесь эта ужасная машина? Мать испугалась, плачет… Соседи смотрят. Кто сочувствует, а кто и радуется. И не удивительно! В «воронках» ведь возят только преступников. В тюрьму возят. Так неужели его тоже в тюрьму? Его бросят в тёмную тюремную камеру со звероподобными, потерявшими совесть и человеческий облик бандитами! Нет! Сейчас ведь не тридцать седьмой год. И какая же тогда цена утверждениям и лозунгам о «самой свободной в мире стране»?
А может, тот наглый следователь – просто дурак, которому пригрезилась какая-то антисоветская организация? Или карьерист. Хочет выслужиться и получить очередное повышение. Ну какая же антисоветская организация может быть в начале восьмидесятых? Конечно, не все довольны властью, не всё у нас так идеально, как хотелось бы. Ну ворчат некоторые… у себя дома. Ну анекдоты сочиняют. Но чтобы организация…
Сегодня Андрей попросит разрешения поговорить с кем-либо другим, а не с этим двуликим толстяком. Андрею должны поверить и отпустить его домой. Вот сейчас они приедут… Кстати, почему они так долго едут? До райисполкома ведь всего каких-то полтора километра.
Он ещё даже и не догадывался, что его везут… в «психушку».

***
– Парень, парень, подожди минуточку, – растрёпанный худощавый мужчина в грязно-серой больничной пижаме подозрительно оглянулся по сторонам и вынул из кармана тоненькую тёмно-синюю книжечку, – посмотри, парень.
Андрей развернул книжечку, которая оказалась даже не книжечкой, а только обложкой от неё. На левой стороне обложки он прочёл: «Удостоверение много раз Героя Всех Планет и Галактик». Имеет право командовать всеми войсками, организациями Вселенной и носить на груди изделия из золота и драгоценных камней». На правой стороне обложки была приклеена фотография солидного мужчины в генеральской форме с подрисованными синим карандашом длиннющими, до ушей усами.
– Видишь? – продолжал неожиданный Андреев собеседник. – Это мой документ. Сейчас они поменяли мне голову, испортили лёгкие и сердце, сожгли желудок. Моя забальзамированная голова в кабинете главного врача. Надо её выкрасть. Там много голов, но мою можно узнать по этой фотографии, что на удостоверении. Здесь я ещё со своей головой. Помоги мне, парень. Я награжу тебя самым золотым орденом!
Андрей сунул книжечку в карман «Много Раз Героя Всех Планет и Галактик» и бегом бросился к своей палате, чуть было не сбив с ног человека в белом халате. Тот схватил Андрея в объятия и засмеялся:
– Ого! Кто тебя так испугал, мальчик? Не бойся. Здесь нет буйных. Они все там, в наблюдательной палате и без сопровождения медперсонала их никуда не выпускают.
– Вы врач? – немного придя в себя, спросил Андрей. – Я хочу знать, почему меня привезли сюда и скоро ли отпустят домой.
– Нет, я не доктор. Я санитар. А кто тебя сюда привёз?
Андрей разочарованно махнул рукой и открыл дверь своей палаты.
Третий день он здесь, среди психически больных людей! Правда, в их палате (её называют здесь солдатской) вроде никакие и не больные. Обычные парни, чуть старше Андрея. Кому восемнадцать, кому девятнадцать. Двое попали сюда из военной части. Ещё двоих направил военкомат. Их здесь обследуют. А вот те, из так называемой наблюдательной… Какие же они страшные! Бледные, словно у покойников, лица, ужасные пустые с лихорадочным блеском глаза. Когда их ведут в столовую, на процедуры или на прогулку, они двигаются, как роботы, ко всему безразличные, на всё согласные. Только ведь спокойствие их – Андрей уже знает – ненадёжное, словно первый тоненький ледок на реке. Вчера вечером в наблюдательной палате вдруг поднялся такой шум! Стоны, хохот, пение, плач! На коридоре сразу началась суета: забегали здоровяки санитары, врачи, медсёстры. Андрей аж вспотел от страха. Такое он раньше видел только в фильме «Эксперимент доктора Абста». Но кино есть кино, а тут… Правду говорят, что если Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум.
– И зачем им, вот таким, жить на свете? – сождав, пока установится тишина, вслух рассуждает Сашка Сивко, Андреев сосед по палате. – Они ведь даже не осознают, что живут на свете. Сделали бы им по одному укольчику, всего по одному укольчику и успокоили бы их навсегда.
– Они тебе что – соли на одно место насыпали? – возмущённо восклицает Миша Линевич. Или хлеб твой едят?
Сивко бросает на Линевича презрительный взгляд:
– Не насыпали, так могут насыпать. Вот пусть кто-либо из этих придурков выскочит из своей наблюдаловки да за горло тебя схватит. Или по башке чем-либо огреет. Посмотрю я тогда, куда твоя гуманность денется!
– Не выскочат, не бойся. Это тебе не твоя паршивая вэче, откуда тебе убе-жать раз плюнуть было. Но тут тебе мозги вправят.
– Никто, кроме Бога, не имеет права отнимать у человека жизнь. Бог её дал и только Бог решает, когда эту жизнь забрать, – вдруг вмешивается обычно молчаливый и медлительный Митя Войтович из «военкоматовских».
– Ах ты, исусик несчастный, – презрительно кривит губы Сивко, – ах ты умник наш! Только почему ты здесь, если такой умный?
– Моя вера не позволяет мне брать в руки оружие. И я его не возьму. Пусть меня держат здесь сколько угодно, но учиться убивать людей меня не заставит никто.
Наконец Андрея вызвали к Бондаренко, главному врачу. Андрей стара-тельно застелил кровать, немного постоял у двери – набирался смелости для предстоящего решительного разговора – и вышел на коридор. У стены напротив их палаты стоял высокий блондин в блёкло-зелёной пижаме и что-то писал в записной книжке. Книжка была в тёмно-синей обложке. Увидев Андрея, блондин прервал своё занятие:
– Извините, молодой человек, хочу у вас спросить…
«Ну вот ещё один много раз Герой… как там его… всех миров и галак-тик», – подумал Андрей и хотел спрятаться в палате, чтобы переждать, пока «герой» уйдёт.
Блондин не оставил Андреевой попытки без внимания и засмеялся:
– Осторожный молодой человек! Хвалю! – он сделал шаг навстречу и протянул руку с длинными гибкими пальцами: – Виктор Павлович. Художник.
Прочитав на лице Андрея недоверие, блондин добавил:
– Нет-нет, не «шизик». Абсолютно здоровый, как физически, так и психически. И вообще, молодой человек, запомните: в это заведение попадают не только те, кто в том нуждается. Но вы, кажется, куда-то шли?
– Главврач вызвал. Я ему сейчас всё выскажу! Пусть объяснит, почему меня не отпускают домой!
Новый знакомый с укором посмотрел на Андрея:
– А вот этого как раз и нельзя делать. Здесь тебе не собрание и не митинг. Чем больше будешь митинговать, тем хуже для тебя. Ну, иди. Мы с тобой ещё найдём время поговорить. Чего-чего, а свободного времени здесь хватает.
В кабинете, кроме главврача, был его заместитель со смешной фамилией Полубаба и ещё двое врачей, которых Андрей видел впервые, и медсестра Даша. Бондаренко что-то вполголоса сказал своим коллегам и те, не таясь, направили на Андрея заинтересованные взгляды.
– Ну, как себя чувствуете, Романов? – спросил главврач.
Андрей пожал плечами: как может чувствовать себя нормальный человек, которого вдруг насильно поместили в «психушку»?
– Ничего не болит?
– Спасибо. Ничего.
– Ложитесь на кушетку.
– Но я же сказал, что у меня ничего не болит, – несмело произнёс Андрей, но
Даша уже набирала в шприц прозрачную жидкость.
Через несколько минут главврач, присев на табуретку возле кушетки, промолвил:
– А сейчас, Андрей, давайте побеседуем.
«Беседа» с врачом отличалась от допроса разве только тем, что на Андрея здесь не кричали, ему не угрожали и время от времени медсестра слегка надавливала на поршень шприца, вставленного в его Андрееву вену. А вопросы были те же, что задавал ему розовощёкий следователь.
Когда «беседа» закончилась, Андрей хотел встать с кушетки и не смог: кружилась голова и не слушались ноги.
– Отведите его в палату и проследите, чтобы не вставал до утра, – распорядился главврач и вышел из кабинета.
Через несколько дней повторилось то же самое. А в третий раз, когда после «беседы» вести Андрея в палату вынуждены были уже двое: медсестра и санитар, потому что он вообще не мог передвигаться самостоятельно, до него будто сквозь сон донеслись слова главврача: «С меня хватит. Пусть они занимаются этим ребёнком сами».
На Андрея снова перестали обращать внимание: никаких процедур, ле-карств, бесед. Только мучительное ожидание и тяжёлое ощущение безысходности: неужели это никогда не кончится?!
– Да, самое страшное – это неопределённость, – сказал Виктор Павлович, с которым, несмотря на разницу лет, Андрей успел подружиться. – Если тебя посадили в тюрьму, ты знаешь, через какой-то срок ты выйдешь на волю, а здесь… Ты знаешь, сколько я здесь? Второй год уже. А всё потому, что имел неосторожность пойти в Министерство иностранных дел с просьбой оформить мне визу на выезд в Канаду. Вот мне её и «оформили». Из Министерства прямым курсом сюда.
– А зачем вам в Канаду? – удивился Андрей. – Вы же член Союза художников и, наверное, неплохо зарабатываете.
– Эх, парень, парень! Мы живём в такой стране, где творческому человеку… Кстати, ты ведь тоже творческий человек. И ты, если не почувствовал, то почувствуешь, что такое наше государство. Это надо пережить самому, любые слова тут излишни. Хотя… Тебе не приходилось читать стихи русского поэта Николая Стефановича? Правда, печатался он очень редко, но поэт был замечательный. Почему редко печатался? А вот послушай и попробуй догадаться, почему:

Мы не люди давно, мы товарищи
По несчастью, по лжи, по цепям.
Страшен взор, подозрительный, шарящий,
Что за нами скользит по пятам.

Нас не голодом душат, не жаждою,
Но какой-то кромешной тоской. –
Что случилось, собратья, сограждане?
Как дошли мы до жизни такой?

И ещё:

Всё разбито, растоптано, распято,
А весна вдруг забила ключом,
Но по чувствам, точнее, по паспорту
Ты навек из весны исключён.

Прорван фронт, опрокинуто воинство.
Всё равно не сдавайся, держись:
И проигрывать надо с достоинством,
Если даже проиграна жизнь…

– Виктор Павлович, а почему вы сказали «был», «печатался», – нарушил минутную тишину Андрей. – Он что, умер?
– Да, умер, – грустно промолвил Виктор Павлович, – в 1979 году. То, что я тебе прочёл, из неопубликованного и вряд ли когда-либо будет опубликовано. Кстати, взгляни: вот ещё один неудавшийся диссидент. – Виктор Павлович взглядом показал на седенького старичка, который шёл к соседней палате. – Кандидат технических наук. Но его надо остерегаться: «находит» на него иногда. Особенно не любит, когда кто-либо садится на его место в столовой. Однажды какого-то мужика табуреткой по голове стукнул. А тот ведь тоже «псих». Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы санитар рядом не оказался. Говорят, когда этого кандидата привезли сюда, нормальным человеком был. Наверное, нервная система слабая да и возраст уже не тот, чтобы выдержать такой стресс. В Израиль уехать хотел…

Однажды с самого утра в отделении началась непонятная суета: больным поспешно меняли одежду, постельное бельё, мыли окна, двери. Лица у медсестёр и врачей стали по-особенному серьёзными и озабоченными.
Всесведущий Сашка Сивко ехидничал:
– Видишь, закружились, словно вьюны на горячей сковородке! Того и гляди из штанов повыскакивают от усердия! А завтрак? Вы заметили, какой был завтрак? А вот обед – держу пари! – ещё вкуснее будет. И сегодня, и завтра. Может, даже и послезавтра.
– Это по какому случаю? – поинтересовался Миша Линевич. – Может, праздник какой?
– Ну да, день дебила, – чмыхнул Сивко. – Слышал про такой праздник?
– Может, когда-нибудь услышу. Я думаю, его установят в твою честь. Ты лучше не кривляйся, а скажи, в чём дело? Может, комиссия какая?
Сивко ещё минуту помолчал, интригуя, а потом промолвил торжественно, будто величайшее открытие делал:
– Большая шишка должна приехать. Профессор из Минска. Вот они и хотят пыль в глаза пустить.
Назавтра после обеда – и вправду очень вкусного! – в палату вскочила медсестра:
– Романов! Срочно в кабинет главврача!
Неужели снова? Снова он будет терпеть эти издевательства над собой? Неужели нет никакого выхода? А впрочем, какой тут может быть выход? Кричать? Звать на помощь? Только хуже себе сделаешь. Правду говорил Виктор Павлович. Что ж, пойду.
Превозмогая волнение, Андрей переступил порог кабинета. За столом, пересматривая бумаги, сидела женщина лет пятидесяти, светловолосая, но с неожиданно карими глазами да тонкими стёклышками очков в позолоченной оправе.
Женщина предложила Андрею сесть и сказала:
– Я вижу, вы волнуетесь. Не надо. Сейчас мы познакомимся. Меня зовут Ада Ивановна. Я приехала из Минска.
«Так это и есть та самая «шишка», из-за которой поднялся такой переполох, – неприязненно отметил Андрей. – И она, конечно же, будет «беседовать» со мною. Только где же Даша со шприцем?
– Успокоились? Ну и хорошо, – женщина улыбнулась. – Я не сделаю вам ничего плохого. Наоборот, я хочу помочь. Собственно говоря, я для этого вас и вызвала. Вы хотите, чтобы они отцепились от вас? Стоит мне только написать в вашей медицинской карточке определённый диагноз, и они уже никогда вас не затронут. Думайте. Без вашего согласия я ничего писать не буду. Хотя то, что я предлагаю вам, усложнит вашу жизнь, но, по-моему, из двух бед надо выбирать меньшую. Решайте сами.
Андрей сомневался только одно мгновение:
– Нет, лучше пусть они сажают меня в тюрьму!
Женщина внимательно посмотрела Андрею в глаза и положила руку ему на плечо:
– На вашем месте я сделала бы точно такой выбор. Что ж, завтра вас выпишут и… пусть хранит тебя Господь, мой мальчик! Прощай.

… Андрея провожали хлопцы из его палаты и Виктор Павлович. На прощание художник подарил ему свою записную книжку с афоризмами, среди которых были и стихи Николая Стефановича. Из больницы он возвращался на той же «страшной» машине.
Перед тем, как отпустить Андрея домой, его чача полтора продержали в уже знакомом ему кабинете. Следователь был тот самый.
– Ну что, сделал выводы? – был первый его вопрос. – А теперь садись и пиши. Будешь писать то, что я тебе продиктую. Слушай внимательно: «Я, Романов Андрей Андреевич, целиком и полностью осознал, что ошибался в своих суждениях относительно политики Коммунистической Партии и Советской власти. Сейчас я твёрдо уверен, что наша государственная система есть система гуманная и справедливая. Обещаю никогда, ни при каких обстоятельствах ни словами, ни действиями не высказывать недовольства существующим строем». Написал? Распишись. Что ты сидишь, как истукан? Может, туда опять захотел? Только ж в этот раз ты попадёшь не в солдатскую, а в наблюдательную палату. Там из тебя сделают то, что нужно, и тогда уже никто не сможет доказать, что ты был нормальным. Подписывай!
Андрею хотелось крикнуть, что сейчас он осознал совсем иное и не собирается лицемерить, но в памяти предстали перед ним бледные бескровные лица с лихорадочным блеском пустых, бездумных глаз, и его охватил жуткий страх: нет, всё, что угодно, только не это…

Некоторое время он жил тревожным ожиданием: вот-вот снова остановится возле дома «воронок» и… Но всё было спокойно. Его никто не тревожил. Можно было возвращаться к обыденной жизни, тем более, что проблем хватало. Пока он «отдыхал», экзамены в вечерней школе закончились, и директор сказал, что Андрей может сдать их только осенью. Рушились все его планы. Может, чем-либо помогут в редакции? Завтра у него выходной. Он сходит в редакцию, возьмёт направление и поговорит насчёт этих злосчастных экзаменов. И к Светлане надо снова зайти. Два раза был у неё дома, но заставал только Светланину мать. Светлана, наверное, тоже соскучилась. Правда, она не станет показывать вида, что соскучилась – она такая. Но он всё прочтёт в её глазах – синих, лучистых, самых красивых глаз в мире. От одного взгляда этих глаз в сердце Андрея каждый раз загорается трепетный огонёк.
Первым, кого он встретил в редакции, был Толя Роговец. Он почему-то не произнёс своё обычное «привет молодым талантам», не пригласил в кабинет. Немного обиженный, Андрей вынул из папки рукопись:
– Посмотри, пожалуйста. Здесь несколько новых стихотворений. Может, сгодятся для «Литературной страницы». А я хочу зайти к редактору. Ты не знаешь, направление мне уже выписали?
– Н-нет, кажется, ещё нет, – Роговец опустил глаза. – Ты извини, мне идти надо, у меня неотложное дело.
– Ну тогда я зайду к тебе позже. А редактор на месте?
– Андрей, – Роговец оглянулся по сторонам и положил руку на плечо Андрея, – не хотел я тебя огорчать, но… не надо тебе к редактору. И рукопись свою забери. Я тебе потом всё расскажу. Не обижайся. Я позвоню на днях. А лучше ты мне. На домашний телефон. Подожди. Тебя в горком комсомола вызывали? Ну, ладно. Пока.
Вскоре Андрея исключили из комсомола… за неуплату взносов. Сейчас, конечно, о поступлении в университет и думать не стоит, даже если бы у него был аттестат. Но и аттестат он получит только осенью. Что же дальше? Весной его заберут в армию, а у него и профессии никакой нет. Не собирается же он всю жизнь работать на опротивевшей стройке, куда он пошёл только потому, что его, «малолетку», никуда не хотели брать, а у его родителей, кроме Андрея, ещё двое младших. А тут ещё и Светлана. Ну что ж, пусть едет в Минск с кем-либо другим, с тем, кто больше по вкусу её матери и ей самой. Хватит обманывать себя: не показалось ему тогда, когда заходил последний раз, что слышал её голос. Мать сказала, что Светланы дома нет. Была она дома! Значит, специально от него спряталась. И к телефону не подходит. Наверное, и до неё дошли слухи про «воронок» и про «психушку», и про всё остальное. Да иначе и не могло быть в их небольшом городке. Эх, Светлана, Светлана! Почему ты так? А может, ты и невиновата? Может, мать запретила тебе встречаться со мной? Ну, уж эти взрослые! Всегда они лучше знают, что нужно их детям! Чаще бы вспоминали старую истину: благими намерениями вымощена дорога в ад. А может, Светлана уже уехала в Минск? Ведь на днях начнутся вступительные экзамены.

***
Но первая же встреча со Светланой вдребезги разбила его и без того хрупкую надежду. Увидев Андрея, Светлана хотела перейти на другую сторону улицы, а когда Андрей догнал её и хотел взять за руку, почти оттолкнула его, и в глазах её Андрей не увидел и следа той прежней лучистой радости. Только холод, страх и… отвращение.
Он долго стоял у перекрёстка. В те минуты ему хотелось одного – уме-реть. Вот сейчас, здесь броситься под машину и умереть.
Андрей представил себе, как он, холодный, безмолвный будет лежать в гробу, как она будет раскаиваться и горько плакать, и заплакал сам: от невыносимой боли, от обиды и от щемящей жалости к себе умершему. Если бы можно было умереть, но не навсегда! Побыть мёртвым до того времени, пока она не поймёт, кого потеряла, а потом оживиться и – прогнать её! Пусть ей будет так же больно, как больно сейчас ему. Нет, Андрей отомстит ей по-другому. Он – наперекор всему! – станет известным поэтом. Лауреатом. Может, ему даже дадут Нобелевскую премию. И тогда она за честь будет считать получить его автограф. А он пройдёт мимо, независимый, гордый и недосягаемый. Только почему «пройдёт»? Вот он едет на шикарном авто, а рядом сидит необычайной красоты женщина, его жена. Вот так!

Вскоре Андрей неожиданно даже для себя уволился со стройки и пошёл учиться в автошколу. А что? Надо же будущему лауреату уметь водить машину! И вообще, шофёр – очень нужная и интересная профессия. Как раз к призыву в армию он сможет её получить.
Учился Андрей старательно, имел только хорошие и отличные отметки и недели через две после своего восемнадцатилетия получил водительское свидетельство. В военкомате ему почему-то дали отсрочку до осени, и он устроился на работу в «Сельхозтехнику». Правда, работать здесь ему не очень нравилось, но он был уверен, что это временно и что всё лучшее ещё впереди. Беспокоило только то, что его почти перестали печатать в районной газете, а если и печатали, то под псевдонимом.
– Так надо, – говорил Андрею Роговец, по-прежнему избегая смотреть ему в глаза, – так надо.
– Кому надо? – не выдержал однажды Андрей. – Что за тайны мадридского двора? Ни в моих стихах, ни в статьях нет ничего крамольного!
– То, что я тебе скажу, пусть останется между нами, – Роговец показал пальцем в потолок. – Мы получили распоряжение оттуда. Неофициальное распоряжение вообще ничего твоего не печатать. И если тебе по-дружески идут нав