Валентина Кадетова: "Жертвы" (повесть)

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Следователь

Кажется, я начинаю верить в приметы. Впрочем, все это могло быть обычным совпадением. Но...
Сообщение об убийстве в «маленьком Париже» я получил в понедельник, три-надцатого сентября, в тринадцать часов — ровно через тринадцать часов после то-го, как от меня навсегда (теперь уже по-настоящему навсегда) ушла жена. Ее пос-тупок не был для меня неожиданностью, так как накануне она заявила: «Выбирай, наконец: или я, или твоя копеечная работа в этой придурковатой конторе». Срок, от¬веденный на обдумывание, заканчивался в полночь. Но я даже не предполагал, что у нее хватит смелости уйти в такое время. А она ушла. Вернее, уехала: вызвать по телефону такси было делом одной минуты.
Я не провожал ее, хотя как истинный джентльмен обязан был проводить. По-мо-ему, она тоже так считала: слишком уж долго возилась в прихожей, прежде чем грохнуть дверью. А возможно, Наталья надеялась, что я еще передумаю. Я не пере¬думал. Выждав, пока на лестничной клетке утихнут ее шаги, я разделся, лег на ди¬ван и закрыл глаза. Примерно через час понял, что не усну. Взял с книжной полки объемистый том Ницше (первое, что попало под руку), но тут же зло швырнул с таким трудом приобретенную ценность на далеко не стерильный пол и решительно направился на кухню. Та показалась мне слишком просторной и неуютной. Я открыл дверцу новенького «Атланта» и заглянул в его холодное чрево. Взгляд зацепился за бутылку «Крышталёвай». Где-то в подсознании шевельнулось нереши¬тельное «напиться, что ли?», но тут же стыдливо съежилось от произнесенного вслух «дурак, тряпка, потенциальный алкоголик», и я, тяжело вздохнув, понуро поплелся в спальню и снова рухнул на диван. «Ну что ж, буду смотреть в потолок ждать утра, чтобы пойти в «придурковатую контору», на работу, которая все же разрушила мою, к счастью, небольшую (я и Наталья) семью», — так подумал я и неожиданно уснул.
Сон не принес желанного отдыха: проснулся я с таким ощущением, словно целую ночь таскал мешки с картошкой. Не помог и крепкий, до полынной горечи кофе. В прокуратуру я пришел, как говорил герой популярного фильма, «совсем плохой».
Дубницкий, вчерашний выпускник юрфака, по-своему понял причину моего яв-недомогания.
— Годы молодые с забубённой славой, — заговорщицки подмигнув мне, начал
он, но, заметив, что попал «не в масть», в мгновение ока исчез за дверью соседне¬
го кабинета. И правильно сделал, потому что слова, которые едва не сорвались у
меня с уст, вдребезги разбили бы его мнение обо мне как о человеке сдержанном и
тактичном (впрочем, я никогда и не был хамом).
Я распахнул дверь в свои «апартаменты» — два с половиной на три метра, вдох¬нул прокуренный воздух и без особого энтузиазма вынул из ящика обшарпанного стола пухлую папку.
Я люблю свою профессию. Только вот писанина... Сколько энергии высасывает она из каждого из нас! Но и без нее никак. Так что терпи, бедолага. Не успел я еще как следует сосредоточиться, чтобы окунуться в бумажную стихию, как дверь ти-хонько приотворилась. Дубницкии. Готов держать пари, что он сейчас попросит у меня сигарету, так как у него «вот только-только кончились».
— Виталий, у меня кончились... — начинает он.
Я достаю из полупустой пачки сигарету и ехидничаю:
— Сомневаюсь, что они когда-нибудь у тебя начинались.
Дубницкого ничуть не смущает мой язвительный тон. Он щелкает зажигалкой и в подробностях расписывает свое вчерашнее знакомство с очередной «чувырлой» и то, что из того знакомства получилось. Странно, но несколько минут, казалось бы, совершенно пустой болтовни с Дубницким принесли мне желанное успокоение. Все пройдет. Сейчас бы еще как-нибудь вырваться на природу. Одному. Побродить по лесу, грибной сезон как раз в разгаре, посидеть у костра, заночевать в палатке. Жизнь такая длинная, и почти вся она впереди, еще — впереди. Хватит времени и на то, чтобы исправить старые ошибки, и на то, чтобы совершить новые.
Мои философские размышления прервал телефонный звонок: «Фролов, на ми-нутку к шефу».
«Минутка» длилась часа полтора. А еще через полтора часа следственно-опера-тивная группа выехала в «маленький Париж» — так мы между собой называли ра-бочий поселок Ольховое.
Поселок этот, пожалуй, с первых дней своего возникновения (лет двадцать уже) и милиции, и прокуратуре — что кость в горле. Населения вряд ли наберется три тысячи, а совершенных преступлений — не сосчитать. Почти каждый год убийство. А в прошлом году их случилось целых три. Что уж тут говорить про воровство и хулиганство!
На сегодняшний день в Ольховом зарегистрировано два с половиной десятка хро¬нических алкоголиков (но это только зарегистрированных), хватает и «жриц любви». Ну, этому явлению поспособствовало строительство металлургического завода.
Мне ехать в Ольховое выпало впервые. И сразу — на убийство.
— Кажется, тут дело ясное, — молодой (который уже на моей памяти) участко-¬
вый словно оправдывается, что потревожил нас. — Он на кухне, а она вон там, в
спальне.
Я переступаю порог кухни (где уже щелкает фотоаппаратом эксперт-кримина-лист Белов) и чувствую: мои слова о том, что я на своей непростой работе ко всему привык, пока не соответствуют действительности. Привыкнуть ко всему невозмож-но. Правда, я научился скрывать свои эмоции за внешним спокойствием. Но сейчас это не просто получается. Кровь... Сколько мне привелось видеть ее за три года ра¬боты, но чтобы столько сразу... Желто-коричневый линолеум залит кровью. Брыз¬ги крови и на отопительной батарее, и на боковине газовой плиты, и на дверце хо¬лодильника. В темной до черноты луже крови — труп русоволосого, плечистого, при жизни, видимо, очень сильного мужчины лет сорока пяти. Возле правого пле¬ча два окровавленных ножа. Полураскрытые глаза под черными густыми бровями.
— Перерезано горло, повреждена сонная артерия, — констатирует судмедэксперт. — На левой половине грудной клетки две поверхностные раны. Смерть, скорее всего, наступила от острой кровопотери.
Рядом со мною, отводя глаза, мучается Дубницкий. Мне становится его жалко, в я обращаюсь к прокурору:
— Александр Семенович, может, пусть Алеша сходит к соседям, поищет свиде-¬
телей.
Дубницкий облегченно вздыхает (ой, не получится, наверное, из него следова-тель!) и выходит из квартиры. Кстати, квартира... Она такая неухоженная и неуют-ная. Обои в прихожей давно отжили свое, потолок только условно можно назвать белым. Стекло в кухонной двери выбито, в балконной — тоже. Мебель, довольно приличная, расставлена как попало. Особенно удивляет меня широкий, обитый бордовым велюром диван в зале: он стоит не спинкой к стене, как это должно быть, а наоборот. Я открываю дверь в спальню. На кровати, застланной зеленым покры¬валом, сидит светловолосая женщина. Савельева. Жена убитого.
— Следователь прокуратуры Фролов Виталий Дмитриевич, — представляюсь я, разложив на низеньком столике несколько листов бумаги, сажусь в кресло на¬
против. — Я должен допросить вас. Ваши имя, отчество, фамилия?..
Женщина спокойно, а точнее, безучастно смотрит на меня большими темно-се-рыми глазами. Лицо у нее худощавое, бледное, с тонкими чертами. Я повторяю свой вопрос.
— Нина Николаевна Савельева, — в голосе такая же безучастность, как и во взгля¬
де. — Почему я не могла дозваться никого из вас раньше? А сегодня, — она кривит гу¬
бы, — а сегодня вас вон сколько. Только сейчас уже ничего нельзя исправить.
В дверь просовывается голова участкового Грибницкого. В глазах у Савельевой вспыхивают злые огоньки:
— Ага, и вы здесь, уважаемый Виктор Сергеевич! Наконец-то!
Смущенный участковый исчезает, дверь закрывается.
— Что ж это вы так разговариваете с Грибницким? — укоряю я Савельеву. —
Ведь он...
Но Савельева перебивает меня:
— Он того стоит! Пусть вот только все закончится, и я еще поговорю с ним в другом месте и при других обстоятельствах. И с Грибницким, и с этим вашим ха-мом, с опером.
— Нина Николаевна, в вашем положении надо думать об ином. Постарайтесь как можно подробнее рассказать, где вы находились с того момента, как просну¬лись, и до того, как увидели труп своего мужа.
— Не знаю, сколько можно твердить, что Савельев мне не муж, не сожитель, а сосед по квартире! И напрасно ждут, что я буду оплакивать его. Я не буду плакать! — почти кричит она и отворачивается, чтобы спрятать повлажневшие глаза.
— Хорошо. Успокойтесь и расскажите.
Вечером я пытаюсь разобраться в противоречивых мыслях. Сначала Савельева дарили в грудь, а потом перерезали горло? Но в таком случае жертва должна была юпротивляться, а ни на месте, где обнаружен труп, ни в одной из комнат следов юрьбы не обнаружено. Смертельный удар в шею был сделан неожиданно для Савельева? Получается, он хорошо знал убийцу и не боялся его. А две раны на груди были нанесены уже потом, для верности? Нет в квартире (по крайней мере, мы не нашли) следов проникновения постороннего человека. Окна плотно закрыты, и видно, что давно не открывались. Дверь, по словам Савельевой, она открыла своим ключом, а ключ, принадлежавший Савельеву, находился в замочной скважине с внутренней стороны. Ключ наполовину высунут, поэтому не мешал ей открывать. Никто из соседей не видел, чтобы кто-нибудь, кроме Савельевой, заходил в квартиру или выходил из нее, никто не слышал ни шума, ни крика о помощи. Ножи, кото¬рыми (или одним из них — это покажет экспертиза) было совершено убийство, сно¬ва же, по словам Савельевой, принадлежат ей. Обычные кухонные ножи, не сказать, чтобы очень острые.
Выходит, Савельева убила его бывшая жена. Видимо, так, особенно если учесть характер отношений между бывшими супругами и заинтересованность Савельевой в том, чтобы бывший муж оставил квартиру ей с сыном. Но чтобы нанести такие раны — шея перерезана почти до позвонков, — надо быть жестоким, беспощадным и владеть большой физической силой.
Перед глазами возникает тонкое, как у подростка, запястье, бледная дрожащая кисть. Нет. И внешность Савельевой никак «не подходит» для такого ужасного пре¬ступления.
У Савельевой есть мужчина. Впрочем, это только предположение. Спрашивать у нее об этом я пока не стал. Пока. И все же, если предположение не ошибочное, то... еще одна версия? Тогда многое можно объяснить, в том числе и отсутствие «следов проникновения». Савельева могла дать убийце ключ. Если же никакого мужчины нет и Савельева не убивала, то — самоубийство? Но чтобы совершить над собой такое, надо или иметь огромное мужество, или быть сумасшедшим.
Савельев постоянно пил, но в тот день и накануне был трезвым. На газовой пли-те стояла кастрюля с варевом, на столе лежали порезанное на кусочки сало, ломти хлеба. Получается, Савельев, перед тем как полоснуть себя по горлу ножом, решил подкрепиться? Абсурд... Савельева утверждает, что она в то утро ничего не готови¬ла, сало и хлеб тоже не резала.
А вообще, хватит ломать голову. Надо дождаться более подробного результата экспертизы, опросить свидетелей, узнать, что нашел Дубницкий. К нему я, пожа-луй, был несправедлив. Дубницкий -— стажер, работает каких-то три месяца. Мне было проще: отец — судмедэксперт, мать — врач. Я с детства видел фотоснимки с мест дорожных происшествий и убийств, а позже наблюдал за работой отца. И все равно в первое время было жутковато. Хотя ясно представлял себе, какую профес-сию выбираю. Кстати, и моя сестра — она учится в мединституте — собирается стать медэкспертом. Хочет пойти по отцовской стезе. Отцу хорошо в том смысле, что между ним и матерью никогда не возникало никаких «профессиональных» не-доразумений, как у меня. Мать всегда интересовалась работой отца, поддерживала его в трудную минуту. Ей и в голову не пришло бы ставить такое условие: «Я или твоя работа». Наталья же всегда была озабочена только своими проблемами. Учи-тельница. А учителя привыкли командовать... Савельева тоже учительница. Учи-тельница-убийца? А впрочем...
Ну что ж, на сегодняшний день сделано все необходимое.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Свидетели
Ласько Степан Викторович

Я, товарищ следователь, не люблю много говорить. Одно скажу: Нинкиных рук дело. Мы с Савельевым столько лет на одной лестничной площадке встречаемся. Квартиры наши напротив. Правда, ни они к нам, ни мы к ним не ходили. Все из-за Нинки... ну, Нины Николаевны. Нелюдимая она. Разве что поздоровается, и то как бы нехотя. Но мы про ихнюю жизнь все знали. Пашка сам рассказывал. Издевались они над ним вместе со своим сынком-дылдой. Били его. И сынок бил. Вы только представьте себе: бить родного отца! Однажды даже ребро ему сломал. Пашка тогда целый месяц за бок хватался. Ну выпивал. Но ведь у нас в поселке все пьют. Я же сказал: все пьют. Так что? Нас всех перерезать надо? Как Пашку? Жизнь теперь такая паскудная. Выпьешь — и на душе чуточку светлее. По сути? Встретил я ее... Нину Николаевну, кого же еще? Встретил приблизительно часов около двенадцати. Я как раз выходил из своей квартиры, а она открывала дверь в свою. Она сделала вид, что не видит меня: кто-то насплетничал, что я помогал Пашке выносить швей¬ную машинку и что мы будто вместе ее пропили. А я, клянусь, ни сном ни духом. И близко там не был. Минут через десять, не больше (я только успел набрать в вед¬ро песка на детской площадке: ремонт делаю, так для раствора), вижу — она из подъезда выходит. Я сразу заметил, что она какая-то... ну, не такая, заторможенная будто. Лицо побелело, глаза бегают, а руки в карманах: то ли ищет она там что-то, то ли кладет. И потом — бегом на улицу. Я сначала думал, они с Пашкой снова пос¬кандалили. Но обычно он следом выскакивал и ругался. А то — тихо. Я домой по¬шел. Плитку в ванной лепил. И только где-то через час услышал, что Павла зареза¬ли. Хотел зайти посмотреть, но меня ваши, милиция, не пустили. Никого не пуска¬ли, кроме понятых. Они потом Пашку и вынесли в покрывале. Вот и все, что видел. А что подумал?.. Думаю, кому это нужно? Он что — бизнесмен какой или мафио¬зи? И врагов тут у него не было. Он спокойный был, когда трезвый. А пьяный, так разве кого матом обложит. Да никто и внимания не обращал: пьяный есть пьяный, а еще и инвалид в придачу. Дома ж у них вечная война шла. Она его выселить хо¬тела. Все заявления в милицию писала, а участковому нашему вообще надоела, как горькая редька. Она убила. Только она!

Иванчикова Инна Иосифовна

Нину Николаевну знаю давно. Ну, как знаю? В одной школе работаем лет семь уже. Кабинеты наши рядом. Подругой своей назвать не могу. Характер у нее свое-образный. На первый взгляд Нина Николаевна кажется человеком общительным, коммуникабельным, как сейчас говорят. И пошутит, и посмеется, и посочувствует. На помощь придет. Если попросишь. Но коммуникабельность эта... Не знаю, как зам объяснить. Помните, как в страшных сказках: герой, стараясь защититься от не¬чистой силы, очерчивает себя кругом. Вот и Нина Николаевна, кажется, раз и нав¬сегда оградила себя таким кругом. Только сказочного героя круг тот охранял от не¬чистой силы, а ее — от всех, кто пытался переступить черту, за которой начиналась ее личная жизнь. Только поселок наш — не город: как ни скрывайся, все равно не скроешься. Не было в ихней семье мира. Да и какой мир там, где водка! А пил Са¬вельев крепко — под скамейками возле дома валялся, а то и посреди улицы. Гонял и Нину Николаевну, и Витю, сына ихнего. Она иной раз придет в школу такая, буд¬то ночную смену отработала: глаза усталые, руки дрожат. Однажды спросила у ме¬ня, не знаю ли я кого, кто захотел бы две однокомнатные квартиры на одну двух¬комнатную поменять. Я сказала, что не знаю. Потом услышала, что они развелись с Савельевым, а уйти ей некуда: ни родных, ни близких. В тот день, вчера, значит, у Нины Николаевны были два первых урока. Пришла она на работу в начале девя¬того, как всегда. Спокойная была. Видимо, выспаться удалось. Василий Максимо¬вич еще комплимент ей какой-то сказал. Кажется, насчет прически. После третьего урока «форточка» у нее. Она еще в кабинет ко мне заглянула, сказала, что домой сходит, чаю нормально попьет, а то в нашей столовой «не чай, а одно название». А где-то через полчаса, четвертый урок уже шел, прибежала сама не своя. Рухнула в кресло в учительской возле телефона, трубку схватила, позвонить, видимо, хочет, а номер набрать не может: трясет ее всю, как в лихорадке. Бросились мы к ней, спра¬шиваем, что случилось, а она слова вымолвить не может. А потом вообще на пол осунулась, сознание потеряла. Хорошо, что больница рядом. Вызвали врача. Сдела¬ли укол. Пришла в себя и сразу кричать стала, чтобы скорее к ней на квартиру бежали. Мы втроем пошли: физрук, медсестра и я. То, что мы там увидели, не поже¬лаешь увидеть даже врагу лютому. Дверь была приоткрыта. А он, Савельев, на кух¬не лежал. Да что я вам рассказываю, будто вы не были там. Медсестра еще несколь¬ко шагов сделала и сказала, что надо вызывать милицию, а врачам тут делать нече¬го. Ой, товарищ следователь, не думаю я, чтобы Нина Николаевна на такое реши¬лась! Тут кто-то другой. Хотя... Но нет. Не она. Нет и нет.

Зеленухина Екатерина Иосифовна

Что видела? Видела, как Савельева выходила из своего подъезда. Точно не ска-жу. Кажется, в первом часу. Я из магазина шла. Мы на втором этаже живем. Я еще удивилась, почему это она так мчится и будто бы разговаривает сама с собой. Как они жили? Как кот с собакой. Сколько помню, все расходились да сходились. Павел пил почти ежедневно. Ну, тогда уж давал жару! Он, когда пьяный, дурной совсем был. Ну, а кто пьяный умный? Но ведь и она штучка еще та! Нет, чтоб уступить пья¬ному мужику. Где там! Пашка ей слово, она ему — два. Мало того: он только на нее замахнется, а она его — тресь! Что под руку попадет, тем и шарахнет. Месяца три тому назад голову ему разбила. Пашка говорил, что молотком. У него там шрам должен быть, потому что она тогда здорово его стукнула. Если бы я такое со своим Сашкой сотворила, он бы по стенке меня размазал. А я думаю, что Пашка так и не пил бы, если бы она хотя немного за ним присматривала. Ну пусть и разведены. У нас тут половина разведенных. Вот и Пинченки разведены, а Райка снова родить должна. Разведены... Савельева и до развода никогда с ним вместе не ходила. Ни¬куда его с собой не брала: ни в компании, ни к своим родственникам. Он — себе, она — себе. Пашка, бедняга, сам и готовил, и белье стирал. А легко ли ему было в его положении? У него ведь инвалидность. Что-то с позвоночником. Пашка жало¬вался, что она его костылем обзывала. Да еще и хахаля себе завела. Наши не однаж¬ды видели, как они под руку с ним в городе ходили.
Пашку я в тот день не видела, а ее, я же говорила уже, встретила. Ого! — себя она смотрит! Одевается так, что удивиться можно: как-никак сын у нее, зарплата небольшая, а Пашка, что уж тут говорить, пенсию свою пропивал. А она, как у нас говорят, «чик-навычик»: прическа, помада, духи. Откуда? Не иначе, как хахаль тот спонсирует. Ну, а Пашка мешал ей вовсю разгуляться. А почему не могла? Сначала молотком, а потом за нож схватилась. Долго ли таким, как она, развратницам? Нет, я к ним не ходила. Что между нами может быть общего? Я — домохозяйка, а она — интеллигентка. Нет, мы не ссорились. Она ни с кем из соседей не ссорилась, но и не дружила ни с кем. Первое время кое-кто из нас пытался заходить к ним. Ну, спи¬чек коробок одолжить, хлеба там кусок. Так она через порог буркнет, что нет, и дверь перед носом захлопнет. Вот и перестали ходить. Она и Пашкиных друзей не пускала. Те заходят только тогда, когда она в отъезде. Но сейчас она редко ездит. Ро¬дители умерли, ездить некуда.

Кострова Зоя Ивановна

Гражданин... ой, товарищ следователь! Простите, как вас по отчеству? Виталий Дмитриевич, что же происходит? Вы думаете, что это Нина Николаевна? Тогда по¬чему ту одежду, что на ней была, забрали? Порядок такой? Напрасно вы это все! Я вам одно скажу: Нина здесь ни при чем! Да как тут без эмоций! Мало она еще на¬мучилась с этим алкоголиком? Ведь она же, если б хотела, давно бы отравы какой-нибудь в водку сыпанула. Он же пил все, что горит. А чаще всего самогонку. У нас ведь на поселке этих самогонщиков — как блох на бродячей собаке. Вот бы за ко¬го взяться, так вам же не до этого. Не царское это дело! А в милиции у них свои лю¬ди. Как готовят рейд, так сами же их и предупреждают. Смех, да и только! Поста¬раюсь по порядку. Про то, что Савельева убили, я вот как узнала. Иду к маме (она в том же доме, где и Савельева живет), смотрю, возле Нининого дома толпа собра¬лась. Машины милицейские стоят. У меня сердце так и екнуло. Все, думаю, убил Нину или искалечил! Говорила ж ей, чтобы у меня ночевать осталась: Вити дома нет, а Савельев уже месяца три «не просыхает». Она не послушалась, домой пош¬ла... Я к ним, к Савельевым бросилась. Вижу, на диване в прихожей участковый си¬дит и мужчин полная квартира: кто в штатском, кто в форме. Меня лейтенант ка¬кой-то пытался не пустить, но я его оттолкнула и — к Нине. «Что случилось?» — спрашиваю. А она говорит: «Труп у меня на кухне». И спокойно так говорит, будто труп на кухне — обычное явление. «Какой труп?» -— спрашиваю опять. А она сно¬ва спокойно (я потом узнала, что ее уколами нашпиговали, поэтому и такая спокой¬ная): «Павла, соседа моего, труп».
Она давно его не называла мужем и даже злилась, когда кто говорил «твой муж». Правда, мелькнула у меня мысль... Но только мелькнула! Не могла она. Ага!.. Так вам уже и про молоток доложили?! Доброжелатели нашлись! А не рассказывали вам они, почему она молоток схватила? Ну, тогда я расскажу, потому что я тогда как раз у них была. Часто ходила. Одна я и ходила к ней. Она не хотела, чтобы посто¬ронние видели, что в ее квартире творится. Ему же, когда напьется, было море по колено. Он, извините, в туалет не ходил. Где повалится, там ему и туалет. Побил, поломал все, что можно. А повыносил сколько! Да вы сами видели, как там... Ну, а меня она не стеснялась — с детства дружили, из одной деревни. А здесь, в посел¬ке, почти все приезжие. В деревне когда-то я завидовала Нине. Зайдешь к ним в ха¬ту, будто в другой мир попадешь: чистота, покой, уют. А отец какой у них был! Он Нину с братом и в лес поведет за грибами, и сказку для них сочинит, и из города (он в Гомеле работал) вкусненькое «от зайчика» привезет либо книжку с рисунками. А наш из дому все за самогон выносил. Если бы можно было, он и нас бы, детей сво¬их, повыносил. Мама в колхозе работала, а он то по шабашкам ездил, то просто так болтался. Мы хлеба белого никогда не видели. Поэтому я и завидовала Нине. Коро¬че? А короче нельзя. Завидовала я ей: не знала она горя в детстве. Счастливая бы¬ла, пока замуж не вышла. Павел и тогда уже пьянствовал. Почему за него пошла? Потому что не представляла, что такое алкоголик. Если бы она в такой семье, как я, росла, то, конечно же, за семь верст обошла бы того Павла. А так... Сколько раз го¬ворили ей: «С кем ты судьбу свою связать собираешься?» А она одно: «Я из Павла человека сделаю. Он не глупый, и руки у него золотые. И любит он меня. А влюб-ленный горы свернуть может».
Павел тогда видный парень был: высокий, широкоплечий, волосы густые, бро¬ви черные. Посмотреть — настоящий мужчина, здоров, как дуб. Но это только од¬на видимость была: дуб тот давно уже короед подточил. Где-то около года после свадьбы он еще немного сдерживался, а потом пошло-поехало. Как только бедная Нина ни боролась: и в техникум на заочное отделение его устроила (потом, дуроч-ка, ночами за него контрольные работы писала), и травами от водки отучить пыта-лась, и по докторам возила, и к знахарям. Витьку ему родила. Лет пять отстрадала, потом сына забрала и к нам переехала. Мы с мужем ей комнатку выделили. Года полтора жила она у нас, потом свою квартиру получила. От школы дали ей двух¬комнатную. Вскорости вернулся в поселок и Павел. Исхудавший, почерневший. Стал умолять, чтобы Нина не прогоняла, клялся, что на спиртное и смотреть до конца дней своих не будет. И правда, не смотрел... пару месяцев. Потом снова за свое. Запил «по-черному». Драться начал. А уже какими только словами Нину не оскорблял — вспомнить страшно. Инвалидность? Отлупили свои же друзья-алко¬голики. Да так, что чуть не умер. А кто бил и за что — сам не помнит. Дали груп¬пу, а трудового стажа — кот наплакал. Получал минимальную пенсию. Я таким бы вообще пенсии не давала. Я бы их в клетках в зоопарке держала, чтобы человечес¬кое достоинство не позорили. Про молоток? Я и забыла уже. Было это где-то в середине мая. Мы с Ниной сидели на кухне, чай пили. А тут он вваливается. Как всег¬да, «на рогах». И сразу давай нести что попало. Нина пристыдить попыталась, а он еще больше разошелся, схватил со стола нож — и к Нине. Та руку перед собой выс¬тавила, он по руке и полоснул. Кровь увидел и еще больше озверел, снова к ней бросился. Я в крик, а Нина схватила со стены (у нее там набор такой и теперь, на¬верное, висит) молоток деревянный с зубчиками и — по голове его. Он упал, а мы на улицу выбежали. Нина испугалась: «Ой, что это я натворила?!» — ив больницу побежала. Доктор пришел, а Пашка ходит по квартире, матерится.
Почему ж не обращалась? Вы проверьте, сколько она заявлений в милицию пи-сала. Но там не очень... Семейный скандал. А какой тут «семейный»? Она давно с ним не жила, как с мужем. Года три, наверное. Кто убил? Может, кто из «алконав-тов» этих. Что им стоит? Вот в прошлом году у нас мужчину убили. Пили-пили вместе, а потом одному почудилось что-то, он и ткнул вилку в горло собутыльнику. Правда, потом сам властям сдаваться пошел, когда протрезвел. И здесь что-нибудь эдакое. Все может быть. Только не она.

Белькович Римма Сергеевна

Я более десяти лет работаю директором Ольховской школы. Когда я приехала сюда, Нина Николаевна уже была здесь. Что я могу сказать о ней? Отлично владе-ет предметом. Отношения с учениками и коллегами неплохие. Энергичная, актив-ная. Правда, иногда чрезмерно эмоциональная. Но ведь она филолог. Люди равно¬душные такую специальность не выбирают. Семейная жизнь у нее не сложилась. Савельев — личность с явными признаками деградации. Пьянство никогда не спо¬собствовало интеллектуальному развитию. Приходилось вмешиваться в их отноше¬ния и мне. Я дважды звонила начальнику милиции, просила принять меры к Са¬вельеву, потому что из-за его дебошей Нина Николаевна часто приходила в школу в нерабочем состоянии. Однажды во время урока упала в обморок. Никто ей так и не помог. Савельева вызывали в милицию, штрафовали, этим дело и заканчивалось. Тринадцатого сентября? Могу с полной ответственностью засвидетельствовать, что с восьми пятнадцати до одиннадцати тридцати Нина Николаевна из помещения школы не отлучалась. Четвертого урока у нее не было, поэтому она пошла домой. Пятый и шестой уроки она уже не проводила. В том, что она могла убить, очень и очень сомневаюсь. Жестокость ей не присуща. Если надо, напишу характеристику.

Шеметов Георгий Васильевич

Павел Петрович Савельев пятнадцать лет стоял у нас в наркологии на учете. Два раза находился на добровольном лечении в ЛТП, но безрезультатно. С полгода то¬му назад был в очередной раз госпитализирован в психоневрологическое отделение Гомельской областной больницы с диагнозом: «Острый алкогольный психоз». Пос¬ле он еще обращался ко мне за помощью, жаловался, что сам страдает от неодоли¬мой тяги к спиртному. В июне закодировался на три года, но через два месяца сно¬ва стал пить, как он говорил, «из-за неладов в семье». Последнее время опустился и морально, и физически, бродяжничал, задерживался органами милиции. С быв¬шей женой Савельева мне тоже приходилось неоднократно встречаться. Сначала она вместе с Савельевым приходила, просила вылечить его, была к нему внима¬тельна, старалась поддержать. Два раза приходила одна, уже с просьбой помочь в оформлении Савельева в дом-интернат для психохроников, говорила, что тот пьян¬ствует беспрерывно, что издевается над ней и над сыном, угрожает, что она поте¬ряла веру в возможность вылечить его и теперь думает только об одном — как из¬бавиться от соседства, которое стало опасным для нее и сына. Мое личное впечат¬ление от Савельевой — положительное: женщина хорошая, доброжелательная, приятной внешности, интересная собеседница. Правда, с нервами у нее не совсем хорошо (чрезмерная эмоциональность, суетливость), но для женщин, чьи мужья злоупотребляют спиртным, это типично. Да и профессия у нее такая. Я обещал ей помочь оформить Савельева в специальный дом-интернат. Знаете, я уже двадцать лет работаю наркологом, а могу вспомнить только три-четыре случая, когда закоре¬нелые пьяницы стали трезвенниками. У нас приблизительно то же положение, что и в онкологии: к врачу идут тогда, когда болезнь заходит слишком далеко и процесс становится необратимым. Как и в случае с Савельевым. Он говорил, что сам себе не рад. А если вспомнить, что он запил, не сняв кода, то можно предположить сле-дующее: у него начался алкогольный психоз, и он сам... В таком состоянии многие больные слышат «голоса», которые приказывают им самое невероятное: «подож-ги», «убей» и так далее. Но вы говорили про характер ран... Только мне кажется, что Савельева на такое не способна.

Марченко Любовь Егоровна

Я знаю и его, и ее. Нину — со студенческих лет, Павла — с того времени, как поселились вместе. Сначала о ней. Вот говорят про Нину Николаевну так: хорошая, знающий специалист, справедливая и так далее. Может, и так. Но есть в ее характе¬ре неприятная черта: она любит «пошутить». А шутки те далеко не безобидные. Только она сама не замечает этого. Помнится, были мы на третьем курсе... Почему вы так смотрите? Правда, я в школе сейчас не работаю, но образование у меня та¬кое же, как у Савельевой. В одной группе учились. Так вот, тогда мы были на треть¬ем курсе. В Нину влюбился парень, Романчиков Виталий. Парень симпатичный, скромный. Он ходил на занятия в темно-синем костюме, и брюки были чуточку ко¬ротковаты. А тогда это немодным считалось. Надо было, чтобы штанины асфальт подметали. И Нина стала над Виталиком насмехаться. То спросит как бы между прочим: «Виталик, тебе брюки, наверное, в наследство от младшего брата доста¬лись?» То: «Ой, Виталий, какие у тебя носки красивые! Такие грешно длинными штанинами прикрывать»...
Он сам деревенский, видимо, из бедной семьи, и костюм тот у него, наверное, единственный был... А то еще. Училась в нашей группе девушка, Костеева Ната¬ша. Она часто болела, худющая была — прямо светилась. Нина называла ее Коще¬евой и считала это остроумным. Она и над Павлом издевалась. Вот спрячет он пол-литра, а она найдет. Ну, хочешь ты вылить ту водку — вылей тихонько, незаметно. Где там? Она позовет Павла и на его глазах выльет в раковину или в унитаз. Како¬во это видеть пьяному человеку? А она еще и запоет: «Я хотел въехать в город на белом коне...» А если уснет он пьяный на улице, она, вместо того, чтобы разбудить да домой завести, на плечо ему записку положит: «Алконавт на финише». Где же он по-хорошему будет с ней? Гонял, конечно. И правильно делал. Павел говорил, что Нина и сын даже еду от него прятали. И били. Я, когда Нина дома, туда не хожу. Мы с ней давно не общаемся. Она ведь святой себя выставляет, а мы — люди грешные. К Павлу я заходила иногда. Кое-когда по чарке с ним выпьем, он мне пожалуется, я — ему. Поплачем вместе. У меня тоже жизнь наперекосяк пошла. Я ведь раньше инспектором районо работала. Сейчас вообще не работаю. Целый букет болезней.
А Павла я в тот день видела. Часов в девять утра. Он у подъезда стоял, а я к свек¬рови шла. Трезвый был. Я поздоровалась, приостановилась даже, а он равнодушно посмотрел на меня и не ответил. Я удивилась: что это с ним? Ну, а часа через три его мертвым нашли. Кто его знает? Может, убил кто, а может, и сам на себя руки на¬ложил от такой жизни.

Савельев Виктор Павлович

Я не знаю, о чем говорить. Вы спрашивайте, а я буду отвечать. Сначала скажу толь¬ко, что мама его не убивала. Она сначала его жалела. Есть ему готовила, убирала за ним. Весной ему куртку купила красивую. Ту, что он раньше носил, порвал где-то пья¬ный. И шапку зимнюю купила. Он куртку ту один раз надел и без нее вернулся. Мо¬жет, пропил, а может, снял кто-то. Лучше бы мне купила. У него комната была, где спальня. А мы с мамой в зале жили. Давно уже так жили. Бил. Я его два раза бил. Ког¬да маленький был, боялся, потому что он за нами с топором и с ножом гонялся. Мы тогда убегали. Когда к тете Зое, а когда просто по улице ходили, пока не уснет. А по¬том я вырос и стал маму защищать. Так он меня возненавидел. Щенком называл, го¬ворил, что я ему не сын. И угрожал, что если я за маму заступаться буду, то он меня это... «опущенным» сделает. Однажды повалил меня, джинсы стащил и лез. Я выр¬вался и тогда его побил. И ногами бил. Он был пьяный. Трезвым он почти не бывал. Мама хотела тогда заявление в милицию написать, но я попросил, чтобы не писала. Надо мной тогда смеялись бы и «голубцом» называли. А в другой раз он маму душил. Она уже почти не дышала. И я его снова побил. Нет, не жалею. Он мне не отец был. Я не знаю. Я на занятиях был. Мне туда позвонили, и я приехал. Не забирайте маму. Вы не думайте, что я какой-то дебил. Все считают, что если отец пьяница, то дети — де¬билы. Просто я сейчас не могу говорить. Не трогайте маму, не то я ... я тогда вашу ми¬лицию подожгу или взорву. И очень просто. Ну и что, если не видел? Я и так знаю, что мама не убивала. Она крови боится. Ничего больше не скажу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Преступница?..

«Он — на кухне, а она — вон там, в спальне...»
Что же, он — жертва, а я (какие еще могут быть сомнения?!) — убийца. В сви-детельстве о его смерти будет записано: «Савельев Павел Петрович умер 13 сентяб¬ря 1999 года в возрасте 49 лет». Но для меня он умер не сегодня, а значительно раньше, когда мной начала овладевать даже не ненависть, а брезгливость, и от од¬ной мысли о том, что он — отец моего сына, что я когда-то спала с ним в одной постели и даже обнимала, мне становилось тошно. А он по-прежнему ходил рядом, по-прежнему на что-то надеялся и время от времени пробовал заявлять о своих пра¬вах... правах мужа. Тогда осторожно, чтобы не разбудить Витю, он пробирался в зал и, дыша перегаром, начинал шептать слова, совсем отличные от тех, которые недавно, брызгая слюной, бросал мне в лицо. Но на «ночные» слова Павла хватало ненадолго: стоило ему почувствовать, что по-прежнему ничего «не светит», он сно¬ва переходил на свой дневной лексикон и устраивал скандалы. И тогда до утра в на¬шей квартире продолжалась война. Утром мы с Витей собирались в школу, а он ло¬жился спать, чтобы отдохнуть, а вечером — начать все сначала.
Конечно, это была не жизнь, а жуткое существование. Надо было что-то делать. А что? У меня никого не осталось в этом мире. Только сын. У меня не было средств, чтобы приобрести себе хоть какое другое жилье или даже платить за частную квар¬тиру. А впрочем, я обманывала себя. Даже когда он перестал существовать для ме¬ня как мужчина, я жалела его. Я знала: если брошу его, он долго не проживет. От него давно отказались родные (три брата и сестра), у него не было друзей. Я пред¬ставляла себе, как найдут в квартире его труп. Возможно, обгоревший — пьяный, он всегда курил в постели, — возможно, вынут его из петли, или он просто умрет от «передозировки», и тогда я всю жизнь буду чувствовать себя виноватой. И я жи¬ла с ним в одной квартире, наливала ему в тарелку суп, убирала, стирала, терпела его издевательства. Я понимала, что нам надо расстаться, но мне хотелось сделать все по-хорошему. Как это — по-хорошему, я точно не знала. Попросить его сестру, чтобы она забрала Павла к себе, и ежемесячно платить ей за это? Почему бы и нет?
Сестра жила одна. Замужем она никогда не была. Пусть бы сестра взяла к себе бра¬та. Она живет в родительском доме. Такое же право на тот дом имеет и Павел.
Я написала сестре несколько писем. Она ответила короткой запиской: «Он мне не нужен ни за какие деньги. Приедет — выгоню». Что ж, обижаться не стоило, удивляться —