Валентина Кадетова: "Царские кудри" (рассказ)

 На узкой улочке, между усадьбами Бондарцов и Шамехиных, — неболь¬шой пустырь. В зарослях крапивы, чистотела и малинника прячется полуист¬левший сруб заброшенного колодца. Над срубом печально свесила тонкие трепетные ветви старая береза.
Людмила будто сквозь сон помнит, что на месте этого пустыря много-мно¬го лет тому назад стояла хата с зеленым палисадником, в котором пламенели ог¬ненно-оранжевые цветы с коричневыми крапинками на крупных, завитых в уп¬ругие локоны лепестках. В Марковичах называли эти цветы царскими кудрями.
Еще Людмила помнит, что в той хате ее угощала медом красивая черно¬глазая женщина, а за столом сидел человек в белой с вышитыми по вороту ва¬сильками рубахе и ласково улыбался гостье.
Вспоминается ей и знойный летний день, когда от соседского дома отъез¬жал огромный грузовик, а в кузове, на узлах с домашним скарбом, сидела та черноглазая женщина и плакала. Вскоре хату снесли, и Люде очень жалко бы¬ло осиротевших растоптанных цветов. Она ходила по бывшему палисаднику и выбирала из пазушек искалеченных сочных стеблей черные горошинки се¬мян, чтобы посадить их возле своего дома.
— Мама, а куда они уехали? — спрашивала Люда.
— Далеко-далеко, доченька, — отвечала мать и вытирала повлажнев¬шие глаза.
— А почему?
— Я тебе потом расскажу, хорошо?
— А когда «потом»?
— Когда подрастешь.
Шло время. Несколько раз Людмила пыталась расспросить про судьбу своих соседей, но мать переводила разговор на что-либо другое. И Люда пе¬рестала спрашивать.
Окончив школу, институт, она обзавелась семьей, прочно обосновалась в городе и в Марковичи приезжала только по выходным дням. В один из та¬ких приездов Люда увидела в родительском доме гостью — немолодую высо¬кую женщину. В какое-то мгновение ей почудилось, что эту женщину она уже где-то видела. Но где и когда? Только после того, как гостья, попрощавшись, ушла, из сумерек Людмилиной памяти выплыла словно озаренная молнией картина далекого детства: огненно-оранжевые цветы в зеленом палисаднике и черноглазая женщина, угощающая ее медом.
— Да, Людочка, это она, наша бывшая соседка Ольга, — почему-то отво¬-
дя взгляд в сторону, сказала мать. — Я и не надеялась, что мы когда-нибудь
увидимся. Она ведь поклялась, что ноги ее в Марковичах не будет. А вот при¬
ехала же... Может, предчувствие какое у нее. Годы наши такие, что пора…
Мать помолчала, словно ждала, что Людмила заперечит: ну, какие еще твои годы, мама? Не дождавшись, вздохнула и заговорила снова:
— Мы с Ольгою подругами были. И замуж вместе пошли. Я за твоего от-¬
ца, Ольга — за Сергея Корбута. Мужьям нашим, как и нам с Ольгою, и восем¬-
надцати тогда не было. Хотелось еще и по гулянкам побегать, и полечку по¬
танцевать «на току» возле чьего-нибудь двора. Но началась война. Война нас
и поженила. Ты не удивляйся, Люда: многие молодые так от Неметчины спа-¬
сались. Вывозили фашисты нашу молодежь в батраки к своим бауэрам. А се¬-
мейных не брали. Почему? А кто его знает, почему, но не брали.
В нашей деревне они недолго стояли. А гадкие ж были — ужас! Гимнас¬терки расстегнутые, рукава по локти закатанные. И, представляешь, ходят вот такие по улице и «газы пускают». Да еще и ржут при этом, как жеребцы вы¬ездные. Ни стыда, ни совести. Вот тебе и культурная нация! Кто-то из мужи¬ков, из тех, кто еще в первую войну с германцами воевал, говорил, будто у них так принято, и они даже при этом друг другу здоровья желают. А вот мне не очень в такое верится. Просто они нас за людей не считали. Правда, никого из жителей сначала не трогали. Некоторые даже детей шоколадом угощали. А сами шлялись по хатам: «Матка, яйки, шпик, млека». Всех кур и свиней по¬жрали, а потом и до коров добрались.
Однажды утром, когда еще не рассвело как следует, согнали всех к клубу. Там, под старой грушей-дичкой, лежал человек в обычной деревенской одежде. Почти касаясь его лица, с грушевого сука свисала веревка. Но это я только так го¬ворю, «лица». Был только белый-белый лоб под коротко стриженными светло-ру¬сыми волосами, а вместо лица — сплошное кровавое месиво. На груди — дощеч¬ка с надписью: «Я партизан». Партизан? Как и почему он тут оказался? Возле нашей деревни партизан не было. Ходили слухи, что в Коренёвских лесах стоял отряд какого-то батьки Андрона, так ведь до Коренёвки километров тридцать...
Потом, позже, староста наш Максим Жуков говорил, что партизан тот якобы в разведку шел, попал в засаду, и когда понял, что ему не уйти, выст¬релил себе в лицо. Наверное, из местных был. Может, из Грушевки или из Ни¬вок. Вот и боялся, что опознает его кто-либо и немцам донесет, и тогда всю семью уничтожат. Хотя, кто его знает, как оно на самом деле было.
Один из немцев, офицер, долговязый такой, пучеглазый, подошел к на¬шим и ткнул пальцем в старого Михаля:
— Ком цу мир!
Михаль вышел, стянул с головы черную кепку-восьмиклинку. Офицер брез-гливо поморщился, кивком указал сначала на партизана, потом на веревку:
— Партизанен капут! Ты — вешайт!
Михаль топтался на месте, что-то шептал. Может, молитву читал?
— Вешайт! — разозлился немец и ткнул Михаля в спину.
Михаль приложил руки к груди и умоляюще взглянул на немца:
— Пан офицер, он же мертвый. Зачем его вешать? Мертвый он!
Офицер выхватил пистолет, прицелился:
— Вешайт! Шнель! Айн, цвай...
Михаль покачал головою:
— Нет...
— Драй! — крикнул немец, и Михаль упал на серую от пыли траву. В толпе заголосили.
— Ты! — на этот раз офицер показал на Сергея Корбута.
Сергей затрясся, как в лихорадке, но с места не стронулся. Двое гитлеров¬цев с автоматами вытолкнули Сергея из толпы и подвели к офицеру.
— Вешайт! — приказал тот.
Сергей глазами отыскал Ольгу, перевел взгляд на неподвижно лежащего Михаля и еле слышно вымолвил:
— Нет.
И уже громче, по-ихнему, по-немецки:
—Наин.
Офицер поднял руку с пистолетом:
— Айн, цвай...
Белый как полотно, Сергей неверным шагом поковылял к груше. Может, он Ольгу пожалел да дитятко свое, еще не рожденное, но уже живое (Ольга первенца своего тогда ждала), а может, просто испугался — сам же еще поч¬ти ребенком был.
Недели через две фашисты поспешно покинули деревню. Только тогда страдальца того похоронили на краю нашего кладбища. Могилку его (ты же знаешь ее) стали называть Партизанской.
Ну, а потом Сергея и еще с десяток молодых парней забрали на фронт. Возвратились только трое: наш отец, Егор Михальцов и Сергей Корбут. Ос-тальные улеглись спать в чужой земельке.
Года через три после войны вдруг начали таскать Сергея: кто-то написал «куда надо» про случай с партизаном. Говорили, что посадят Корбута. Ольгу жалели. У нее уже тогда двое детей было, да и родителей недавно схоронила. Как же, мол, она одна с детьми горевать будет? И Сергею сочувствовали: так ли уж велика его вина? Ну, отказался бы он, убили бы его, как Михаля, а по¬том второго, третьего... Всех бы перестреляли. А может быть, и того страшнее: загнали бы в склад колхозный или конюшню и подожгли. Сотворили же фаши¬сты такое в Займище. Даже младенцев не пожалели. Вот и получается, что, се¬бя опозорив, Сергей односельчан от смерти спас. И за это его в тюрьму?!
Но потаскали-потаскали Корбута да и перестали. Кто говорил, что откупил¬ся он, кто утверждал, что заслуги боевые помогли: два ордена у него было, а еще и медали. Как бы там ни было, но оставили Сергея в покое. Вот тут и началось... Те, кто жалел да сочувствовал, травить начали. Стоило Сергею или Ольге в раз¬говор какой вмешаться, сразу по глазам: «Расскажи лучше, как ты партизана ве¬шал», «Ты вспомни, как муж твой над мертвым изгалялся...» И кличку Сергею придумали — Иуда. Может, от зависти это было — слишком уж ладно жили Корбуты. Да и не бедно по тому времени. Даже пчел держали. Сергей хозяйст¬венный был и спиртным особенно не увлекался. Хату свою они подремонтиро¬вали, сад посадили. Жить бы да радоваться, но былые «жалостники» не унима¬лись. Снова писали, и снова Сергея вызывали в район, снова допрашивали.
Зашла я однажды к ним, а Ольга слезами обливается. Еле успокоила ее.
— Знаешь, Танечка, сегодня моего Толика хлопцы с выгона прогнали:
«Иди, — говорят, — отсюда, фашист, играй в прятки со своим отцом Иудой».
И твой Витя там был. Видишь, уже и детей настрополили. Если бы можно, по¬
шла бы я в свет белый. Может, поговорить с Сергеем да и в самом деле уехать?
Я отговаривать стала:
— Ну, куда ты поедешь? Здесь у тебя угол свой. Тут твоя родня до третье¬
го колена похоронена. Каждое деревце, каждая кочка тебе тут знакомая. А эти...
побрешут-побрешут и перестанут. Потерпи.
Не знаю, то ли я переубедила ее, то ли сама она одумалась, но больше про отъезд разговора не было.
Может, и не съехали бы они, если бы не одна тут... Ольга подругой своей считала ее, а она... Нет, если уж рассказывать, то все расскажу. Может, легче мне будет? Только ты не осуждай меня, доченька. Ты молодая еще и вряд ли сумеешь понять все... Только не осуждай. Так вот: та «одна» перед тобою си¬дит. Я, это я во всем виновата. Поссорились мы с Ольгой. Правда, между на¬ми и раньше стычки бывали, всякое случается, когда годами двор во двор жи¬вешь. Но долго мы зла друг на дружку не держали: стоит ли враждовать из-за такой мелочи, как истоптанный безмозглыми курами куст лука или рюмка,
налитая больному соседу на похмелье украдкой от его «змеюки, которая ни-сколечко не сочувствует»?
И тогда тоже все началось с мелочи. Витька наш повадился дразнить Ольгиного гусака. Ольга и уговаривала Витьку, и уши грозилась надрать, а ему хоть глаз коли. Ну, и в конце концов, чего добивался, на то и нарвался: разъяренный гусак больно ущипнул огольца за ногу. Витька заревел и побежал по улице, а гу¬сак, видимо, решил как следует рассчитаться со своим обидчиком и бросился за ним. Витька завизжал так, будто его кипятком ошпарили. Я выскочила, схватила палку и бросилась спасать сыночка. А пока Ольга прибежала, все уже закончи¬лось: распластанный неживой гусак лежал на песке, а Витька стоял рядом и по¬бедно улыбался. Ольга как увидела такое, так аж покраснела от негодования:
— Что ж это ты натворила, ненормальная?! Такой гусак был, а ты его
угробила!
Я и так кипела от злости, а тут еще — на тебе! — «ненормальная»:
— Туда твоему гусаку и дорога! Он мне чуть дитя не искалечил, дрянь этакая!
Она мне:
— А твой Витька герой? Щенка у Минковых кто убил?! И цыплят бы мо¬
их всех передушил, не случись мне в ту минуту во двор выйти. Ты подумала
бы, что из него вырастет. Может, бандит какой.
Тут меня и вообще «понесло»:
— Не твоя это забота, что из него вырастет! Вырастет! И людей вешать,
как некоторые, не будет! Что ты глаза вытаращила?! Если вы со своим Юдой
забыли, так люди напомнят! И вам, и детям, и внукам вашим, и правнукам!
Чего-чего, а этого Ольга от меня, подруги своей, не ожидала. Да и сама я еще минуту назад на спор пошла бы, если бы кто сказал, что это сорвется с моего языка. Мысленно я уже ругала себя последними словами, хотела про¬щения просить у Ольги, но взглянула в ее окаменевшее лицо и поняла: поздно.
Корбуты съехали в середине июля. До самого последнего дня и Ольга, и Сергей делали вид, что не замечают меня. Хату их «под снос» купил какой-то человек из Усохов.
А следующим летом вдруг перестали цвести на Партизанской могиле цар¬ские кудри. Впервые за все послевоенные годы. Только тогда я догадалась, кто ухаживал там за цветами. Весною пошла, сыпанула горсточку зерен, водичкой полила. Боялась, что за грех мой не взойдут там царские кудри. Но нет — при-нялись, рассеваться начали. За могилкой той школьники теперь ухаживают. По сей день так никто и не знает ни фамилии, ни имени того, кто там похоронен. Партизанская могила — и все. На Радуницу бабы наши вешают на скромный памятничек венки, кладут на могилку конфеты, пряники, окрашенные в оран¬жевый цвет яйца. А цветы там разные цветут. И царские кудри —тоже.